Зензинов ушел на кухню и вернулся с бутылкой виски и кувшином холодной воды. Савинков налил полстакана виски, медленно выцедил, к воде не притронулся и, не поднимая головы, глянул на Лопухина:

— Бога ради извините… Азеф для меня ближе брата… Был ближе брата.

По возвращении в Петербург Лопухина арестовали, предъявили ордер судебной палаты — обвинение в разглашении служебной тайны, основание сообщение парижской прессы о том, что ЦК эсеров назначило суд над Азефом, обвиняя его в провокации; главным свидетелем обвинения назван именно он, Лопухин.

Азеф теперь не выходил из дома; любимую свою, толстую немочку, отправил из Парижа в Берлин, с тоской смотрел из окна на бульвар, на голые стволы платанов, на женщин, что несли в сумках длинные батоны, на бистро напротив его подъезда, куда то и дело заходили веселые люди, о чем-то переговариваясь, раскованные, быстрые в движениях, ловкие…

Когда девочка, в которую он был влюблен, назвала его «бегемотом» и рассмеялась ему в лицо в ответ на робкое предложение гимназиста сходить в синема, он впервые сказал себе: «Я стану таким человеком, которому не будет мешать внешность. А таким человеком является тот, кто обладает властью и деньгами». Неужели судьба определяется уже в детстве, подумал Азеф с горечью, неужели человек с младенчества несет в себе мистическую предопределенность всей жизни?!

Колокольчатый звонок в прихожей раздался вечером, когда стемнело уже, он ждал этого звонка, готовил себя к нему, но сейчас, дождавшись, ощутил, как ослабли ноги, поднялся с трудом, хрипло сказал жене:

— Открой. Это они.

Люба побледнела до голубизны; пошла к двери, откинув голову так, словно у нее раскалывался затылок.

На пороге стояли Чернов и Савинков, чуть позади них горбился «Гриша», боевик, фамилию его Азеф не помнил, принимал в Организацию не он а Савинков…

— Иван, — входя в квартиру первым, сказал Савинков, — мы к тебе по делу. По твоему делу. На несколько минут. Ты готов к разговору?

Азеф смог улыбнуться.

— Что-то от вас стужей веет, товарищи. Садитесь, сейчас Любочка приготовит чаю. Или, может, голодны?

— Мы не станем пить чай, — ответил Чернов, покашливая нервно. — Мы знаем, что ты недавно вернулся из Петербурга, где просил Лопухина не говорить нам про твою работу в полиции.

— Что?! Ты что говоришь, Виктор?! — Азеф обернулся к Савинкову. — Боря, как можно?! Вы в своем уме?! — Он хотел задать этот вопрос своим обычным, снисходительно-начальственным тоном, но не получилось, в голосе чувствовалась какая-то жалостливая растерянность Именно эта интонация позволила Савинкову до конца убедиться в том, что Азеф изменник.

— Иван, мы знаем все, — выдохнул Савинков, глаза-льдышки замерли, рассматривал Азефа с презрительным интересом, раньше никогда не смел так смотреть на живое божество, подвижник террора, живая легенда, знамя боевой организации!

— Да что вы можете знать?! — Азеф набычился. — Пошли на поводу у тайной полиции?! Заглотнули приманку Бурцева?! Устройте мне очную ставку с Лопухиным! Я требую!

— Ты ничего не можешь требовать, — сказал Савинков. — Ты обязан написать, на чем тебя заагентурили, как ты работал на охранку, с кем контактировал, где, кого отдал, как тебе удавалось вести двойную игру. Времени мы тебе даем достаточно много — до завтрашнего утра.

— Да нет же, товарищи! — Азефа словно бы ударили в лицо, он отшатнулся, привалившись спиной к большому зеркалу. — Вы не смеете — во имя всего, что мною было сделано для партии, — говорить так!

Савинков повернулся и деревянно зашагал в прихожую, следом за ним двинулись Чернов и «Гриша».

Когда дверь захлопнулась, Азеф стоять не мог, колени ходили ходуном, сполз на стул, растекшись на нем, будто в теле не было костей; Люба принесла капли Иноземцева, учился б толком как этот самый доктор Иноземцев, отрешенно, неожиданно для себя подумал Азеф, построил бы себе такие же палаты, как он, — на Полянке и углу Спасо-Наливковского, красный кирпичный терем, не жизнь, а сказка.

— Спасибо, родная, — шепнул Азеф, — мне уже легче, ты так добра.

Поднявшись, протопал к простенку между окнами, чуть приоткрыл шторы, глянул на бульвар; возле бистро, прямо напротив подъезда, ходил «Гриша» и еще один — коротышка, с отвратительными, цепко-кривыми ногами бегуна.

— Спустись черной лестницей. Люба, — не оборачиваясь, сказал Азеф, — посмотри, есть ли кто во дворе. Коли чисто, выйди в переулок, погляди и там, если гуляют две бабы, запомни их лица, опишешь.

Люба бросилась к двери, Азеф досадливо ее остановил:

— Возьми мусорное ведро. Если даже во дворе никого нет, все равно выброси мусор в ящик, оставь ведро у двери на черную лестницу, выйди в переулок и купи в лавке мсье Жюля две бутылки вина. Из лавки посмотришь переулок еще раз, поняла?

Люба вернулась через три минуты:

— Во дворе дежурят двое. Евно.

Азеф затряс головой так, словно у него воспалилась надкостница, с трудом подошел к столу, осторожно опустился на белый, времен Людовика, стул, лег щекой на стол и прошептал:

— Все. Конец.

В час ночи в дверь позвонили, Азеф, лихорадочно просматривавший корреспонденцию, сваленную в шкафу (боялся, что остались письма Ратаева, Рачковского или Герасимова), схватил револьвер и, быстро сбросив ботинки, крадучись ринулся в прихожую.

— Кто?

— Я, — ответил Савинков так же тихо.

— Что тебе? — Дверь Азеф не открывал, чувствуя, как молотило сердце стесняя дыхание. — Ты дал мне срок до утра.

— Открой дверь, Иван. Я пришел не за этим. Уговор остается в силе.

Азеф вернулся в комнату, махнул жене рукой, чтоб отошла от шторы — наблюдала за «Гришей», не отлучится ли куда, холодно ж не может всю ночь стоять, замерзнет, — и, проводив ее взглядом, сбросил цепочку.

Савинков был в черном пальто и каком-то театральном цилиндре — постоянно хотел казаться выше ростом, болезненно относился к тому, что родился коротышкой.

Азефу показалось, что Савинков надел этот цилиндр не зря: средневековые палачи одевались так же и обязательно во все черное.

— Разденешься? — спросил Азеф. — Раздевайся. — Он чуть поднял револьвер, словно бы ударив по полям цилиндра. — Пойдем.

Савинков отрицательно покачал головой, цилиндр тем не менее снял, прошел в комнату, присел на краешек белого диванчика, обитого цветастым шелком, и сказал:

— Во-первых, убери револьвер. Ты же знаешь — я умею держать слово. У тебя еще есть время, чтобы решить проблему самому.

— Что ты имеешь в виду, Боря?

Савинков не смог скрыть брезгливости.

— Мне очень неприятно, когда ты меня так называешь. Изволь обращаться ко мне конспиративным именем.

— Хорошо, хорошо, не сердись. Что ты имеешь в виду, Павел Иванович?

— Я имею в виду то, о чем ты прекрасно догадываешься сам.

— Если бы мне сказали, что ты провокатор, я бы сумел тебя защитить, Бо… Павел Иванович.

— Я защищал тебя сколько мог. И Чернов. И Зензинов. Мы все защищали тебя, Иван Николаевич… Ты был для меня богом… И никогда не держал при себе оружия — Савинков усмехнулся, взглянув на револьвер, что лежал на столе, возле руки Азефа. — Поэтому я и принес тебе… — Он достал из кармана пальто американский «смит-и-вессон». — Очень хороший калибр, одно мгновенье — и настает спасительное успокоение.

— Боря… Павел… Иванович… Неужели можно так легко все перечеркнуть? Дайте мне срок три месяца, и я убью царя. Верьте же мне!

Савинков отрицательно покачал головой.

— Это очень показательно, Иван Николаевич, что в России ты всегда ходил без оружия в отличие от всех нас, а здесь вооружен… Впрочем, провокатор Татаров тоже не имел оружия. И он, и ты были убеждены в том, что вас не арестуют на улице. А мы знали, что четыре патрона в барабане нужны для жандармов, а пятый — себе. Деталь, Иван, деталь! Если ты не можешь переступить себя, если ты не в силах отдать нам правду об охранке, есть иной выход… Могу продиктовать прощальное письмо… Хочешь?

— Ну, ну. — Азеф криво, с болью усмехнулся. — Диктуй, послушаю.