С другой стороны, психотерапия может рассматриваться и как незаконный кратчайший путь. Самый типичный случай — когда родители покупают психотерапию для своих детей. Они хотят, чтобы дети как-то изменились: прекратили употреблять наркотики, избавились от вспышек раздражения, перестали получать плохие отметки и т. п. Некоторые родители, исчерпав собственные ресурсы в попытках помочь ребенку, идут к психотерапевту с искренним желанием работать над проблемой. Чаще всего они приходят с прекрасным пониманием причин детских проблем, однако же надеются, что психиатр совершит нечто столь магическое, что изменит их ребенка, не затронув коренной причины его болезни. Например, некоторые родители откровенно говорят: «Мы знаем, что в нашем браке кое-что неладно, и это, видимо, сказалось на ребенке. Но давайте не будем касаться нашего брака, нам самим психотерапия не нужна; а вот поработайте лучше с нашим сыном и, если возможно, помогите ему стать счастливее».

Другие не столь откровенны. Сначала они заявляют о своей готовности сделать все необходимое, но когда им объяснят, что симптомы их ребенка выражают его возмущение всем укладом их жизни, в которой фактически нет места для него, для его роста, — тогда они заявляют: «Знаете, это просто смешно и нелепо, — мы, что же, должны наизнанку выворачиваться ради него?» — и уходят, негодуя, к другому терапевту, который предложит им безболезненный кратчайший путь. Спустя какое-то время они, скорее всего, будут рассказывать друзьям и самим себе: «Мы все сделали, что могли, для нашего мальчика, мы ходили с ним к четырем разным психиатрам, — никто не помог».

Мы лжем, конечно, не только другим, но и себе. Критика нашего курса — наших карт — со стороны нашей собственной совести и наших реалистических восприятий может быть точно такой же законной и такой же болезненной, как и со стороны других людей. Из миллионов видов лжи, адресованных самим себе, две самые типичные, мощные и губительные звучат так: «Мы действительно любим наших детей» и «Наши родители действительно любили нас». Может быть, наши родители и в самом деле любили нас и мы в самом деле любим своих детей; но когда это не так, то на какие только удивительные хитрости не пускаются люди, чтобы избежать осознания правды! Я часто называю психотерапию «игрой в правду» или «игрой в честность», потому что ее задача, среди прочих, заключается в том, чтобы помочь пациенту восстать против лжи. Одним из корней психической болезни всегда и неизменно оказывается взаимопереплетенная система вранья, которого мы наслушались, и вранья, которое мы сами производим. Эти корни могут быть найдены и удалены только в атмосфере предельной честности. Для того чтобы создать такую атмосферу, врачу необходимо предложить полную открытость и правдивость в своих отношениях с пациентами. Как можно ожидать от пациента, что он выдержит боль от столкновения с реальностью, если мы сами не терпим этой боли? Мы можем вести за собой лишь постольку, поскольку сами идем впереди.

Ложь можно разделить на два вида: белая ложь и черная ложь.[6] Черная ложь — это утверждение, которое мы произносим, зная, что оно ложно. Белая ложь — это утверждение, которое само по себе не является ложным, но оставляет вне поля зрения значительную часть правды. Белизна лжи нисколько не уменьшает и не извиняет ее. Белая ложь может быть точно такой же разрушительной, как и черная. Правительство, которое утаивает от своего народа существенную информацию с помощью цензуры, столь же недемократично, как и лживое правительство. Пациентка, которая «забыла» упомянуть о том, как она перебрала деньги с семейного банковского счета, задерживает свое лечение точно так же, как если бы она прямо лгала. И поскольку утаивание существенной информации выглядит менее предосудительным, то оно и получило наибольшее распространение как форма лжи; а так как обнаружить и искоренить его обычно труднее, то оно практически оказывается еще более пагубным, чем черная ложь.

Во многих случаях белую ложь принято считать общественно приемлемой, поскольку «мы не хотим ранить чувства людей». И при этом мы еще горюем, что наши взаимоотношения в обществе столь поверхностны. Пичкать своих детей кашицей из белой лжи любящие родители считают не только приемлемым, но и благотворным. Даже те мужья и жены, у которых нашлось достаточно смелости, чтобы быть открытыми друг с другом, испытывают затруднения, когда откровенная правда нужна их детям. Они не говорят детям, что сами курят марихуану, что накануне ночью дрались, выясняя свои отношения, что терпеть не могут своих родителей за их бесхарактерность, что врач обнаружил у одного из них (или у обоих) психосоматическое расстройство, что они совершают рискованные финансовые операции и какая сумма денег находится на их счетах в банке. Обычно такое утаивание и неоткровенность оправдываются заботой, защитой любимых детей от ненужных травм.

Но чаще всего такая «защита» бесполезна. Дети все равно знают, что папа с мамой покуривают травку, что ночью они дрались, что дедушку и бабушку они не любят, что у мамы нервы и что папа пускает деньги на ветер. В результате получается не защита, а лишение. Дети лишены знаний, которые им следовало бы иметь о деньгах, о болезнях, наркотиках, половой жизни, о браке, о родителях, дедушках и бабушках, и вообще о людях. Они также лишены уверенности, которую могли бы обрести, если бы эти вопросы обсуждались более откровенно. Наконец, они лишены образцов откровенности и честности, а взамен получают образцы частичной откровенности, неполной честности и ограниченной смелости. У некоторых родителей желание «защитить» детей мотивируется настоящей, хотя и неправильно ориентированной любовью. У других, однако, горячее желание уберечь детей служит скорее прикрытием и оправданием желания избежать критики со стороны детей и сохранить свою власть над ними. На самом деле такие родители говорят: «Вот что, дети, занимайтесь своими детскими делами и оставьте взрослые дела нам, родителям. Вы должны видеть в нас сильных и любящих хранителей очага. Такое представление будет благотворно и для вас, и для нас, и не смейте его оспаривать. Тогда мы будем чувствовать себя сильными, а вы себя — защищенными, и для всех нас лучше не влезать в эти проблемы слишком глубоко».

Но в тех случаях, когда стремление к абсолютной честности сталкивается с реальной необходимостью некоторой защиты человека, могут возникать серьезные затруднения. Например, даже крепкая супружеская пара может в какой-то ситуации обсуждать развод как один из возможных вариантов будущего, но сообщать об этом детям в той стадии, когда до этого еще далеко, означало бы взваливать на детские плечи ненужную тяжесть. Мысль о разводе чрезвычайно опасна для чувства безопасности у ребенка; она настолько пугает его, что он неспособен видеть угрозу «издали» даже издали она невыносимо страшна. Если совместная жизнь родителей определенно разваливается, то так или иначе дети оказываются лицом к лицу с угрозой развода, независимо от того, говорят ли с ними об этом родители. Но если брак достаточно крепок, то родители могут сослужить очень дурную службу детям, если скажут им с полной откровенностью: «Мы с папой вчера вечером обсуждали возможность нашего развода; но в настоящее время это пока исключено».

Другой пример подобной ситуации часто возникает, когда психиатр должен скрывать свои мысли, мнения и догадки от пациента на ранней стадии лечения, потому что пациент еще не готов к работе с ними. На первом году моей психиатрической подготовки один из моих пациентов во время четвертого нашего сеанса рассказал мне свой сон, который явно выражал какие-то гомосексуальные склонности. Желая выглядеть блестящим врачом и поскорее добиться успеха, я сказал ему: «Ваш сон означает, что вы беспокоитесь по поводу того, что вы, возможно, гомосексуалист». Он сильно расстроился, а затем пропустил три приема подряд. И лишь благодаря большим усилиям и еще большему везению, мне удалось убедить его возобновить лечение. Мы провели еще двадцать сеансов, а затем он вынужден был переехать в другой город по служебному назначению. Эти сеансы значительно улучшили его состояние, несмотря на то что мы больше ни разу не касались проблемы гомосексуальности. Тот факт, что эта проблема сидела в его подсознании, вовсе не означал, что он готов обсуждать ее на сознательном уровне; поэтому, не скрыв от него моей догадки, я нанес ему сильную травму и едва не потерял его, не только как моего пациента, но и как пациента вообще.