— Сюда мы приехали из-за снега. В Колорадо так рано наступает зима.

— Я знаю, — сказал я. Тогда снег был в два фута толщиной — в середине сентября! Никто еще не сменил шины на снеговые. Листья на осинах еще не покраснели, а ветки кое-где обломились, не выдержав тяжести снега. На носу у Кэти оставался летний загар.

— А сейчас вы откуда приехали?

— Из Глоуба. — Она открыла дверцу и крикнула мужу: — Джейк! Кофе! — Чашки она перенесла на стол, который мог превращаться в кровать. — К нему можно приставить боковые створки, и тогда за ним поместятся шесть человек, — сказала она.

Я сел за стол так, чтобы она оказалась напротив айзенштадта. Задние окошечки были открыты, сквозь них пробивался солнечный свет. Было уже довольно жарко. Миссис Эмблер встала коленками на обтянутую клетчатой материей диванную подушку и осторожно, чтобы не уронить солонки и пепельницы, опустила мягкую матерчатую шторку.

За глиняные снопики было засунуто несколько фотографий. Я взял одну посмотреть. Фото было квадратное, снято полароидом, еще в то время, когда тоненький позитив надо было наклеивать на плотную картонку. Супруги стояли с уже знакомой мне дружелюбно-непроницаемой фотоулыбкой перед какой-то оранжевой скалой. Может быть, в Большом Каньоне? Или в заповеднике Зайон? Или в Памятной долине? На полароидных снимках четкость всегда уступала цвету. На руках у миссис Эмблер было что-то желтое, вроде кошки. Но нет, это была собачка.

— Это мы с Джейком у Чертовой Башни, — сказала она, взяв у меня из рук карточку. — И Тако. Здесь ее плохо видно. Очень умная была собачка. Чихуахуа. — Она вернула мне фото, порылась за солонками. — Таких милых собачек поискать. Вот здесь она гораздо лучше вышла.

Снимок, который она подала мне, был значительно лучше — на матовой бумаге, сделан хорошим аппаратом. Миссис Эмблер держала чихуахуа на руках, стоя перед своим фургоном.

— Когда мы ехали, она всегда сидела на ручке сиденья у Джейка и, когда впереди оказывался красный свет, смотрела на него, а когда он сменялся зеленым, взлаивала, словно напоминала, что надо двигаться. Чудесная была собачка.

Передо мной были широкие заостренные уши, глаза навыкате и крысиный нос. Собаки никогда не получаются на фото. Десятки раз я снимал их, и всегда получались календарные картинки. Настоящей собаки не видно, совсем не видно. Может быть, дело в отсутствии лицевых мышц? Собаки не умеют улыбаться, что бы ни говорили их владельцы. На снимках людей видно, как меняется человек с годами. А у собаки всегда одно и то же выражение, закрепленное воспитанием, для каждой породы свое: ищейка — мрачная, колли — бодрая, дворняга — озорная. А все прочее — выдумки любящего хозяина, готового утверждать, что не различающая цветов чихуахуа с мозгом величиной с фасолинку замечает перемену цвета в светофоре. Впрочем, моя теория ничего не стоит, разумеется. Кошки тоже не улыбаются, у них тоже нет лицевых мышц, но их можно фотографировать. Снимки великолепно отражают кошачьи самодовольство, хитрость, презрение. Может быть, фотографу не удается «схватить» то единственное, что выражают собаки, — любовь.

Я все смотрел на фото.

— Славная была, видно, собачка, — сказал я наконец, возвращая снимок хозяйке. — Должно быть, совсем маленькая?

— Я могла носить Тако в кармане. Это не мы назвали ее Тако, а один человек в Калифорнии, ее первый хозяин, — сказала она, словно и сама понимала, что разглядеть собачку на фото не удается, и думала, что, если бы это она дала ей имя, получилось бы по-другому: и имя, и собачка стали бы более настоящими. Словно в имени могло содержаться то, что не получалось на фотографии: все поведение собачки и то, что она значила для своей хозяйки.

Увы, имена ничего об этом не говорят. Я ведь сам дал имя своему Аберфану. Помощник ветеринара, услышав это имя, впечатал в компьютер «Абрахам».

«Возраст?» — спросил он спокойно, хотя ему вовсе не надо было вводить данные в компьютер, а следовало помогать ветеринару в операционной.

«Да вот же тут все перед вами, черт побери», — не выдержал я.

«Я не вижу, где тут Абрахам…» — упрямо тянул он.

«Аберфан, черт возьми! Аберфан!»

«Ага, вот где», — равнодушно проговорил помощник, найдя наконец данные.

Кэти, стоявшая за конторкой, подняла лицо от экрана компьютера. Упавшим голосом она произнесла: «У него была эта новая паравирусная инфекция и он выжил?»

«Да, он переболел новым вирусом, но он был жив, пока вы не попались ему на пути».

— У меня была австралийская овчарка, — поделился я с миссис Эмблер.

Тут в фургон вошел Джейк с пластмассовым ведерком в руках.

— Что же ты так долго? — спросила миссис Эмблер. — Кофе стынет.

— Надо уж отмыть как следует нашу старушку Винни. — Он всунул ведерко в тесную раковину и стал энергично нажимать на насос. — Очень уж она запылилась в этих песках.

— Я рассказывала мистеру Маккоуму про Тако, — сказала жена. Она привстала и протянула мужу чашку: — Выпей, а то кофе совсем остынет.

— Минуточку, сейчас. — Он перестал работать насосом и вытащил ведерко из раковины.

— У мистера Маккоума тоже была собака, — продолжала старушка, все еще протягивая чашку. — У него была австралийская овчарка. А я ему рассказала о нашей Тако.

— Это ему неинтересно. — Джейк с женой обменялись понимающими взглядами, на которые супруги бывают такие мастера. — Ты ему про «виннебаго» расскажи. Он ведь за этим приехал.

Джейк выбрался из фургона. Я завинтил колпачок и убрал телекамеру в футляр. Старушка повернулась к плитке, сняла крошечную кастрюльку, вылила в нее кофе. Я сказал:

— Кажется, я уже все отснял, что требовалось.

Она не обернулась.

— Он Тако никогда не любил. Даже не позволял ей спать с нами. Говорил, у него ноги затекают от этого. А ведь собачка была такая маленькая, ничего почти не весила.

Я отвинтил колпачок телекамеры.

— Знаете, что мы делали в тот день, когда она умерла? Пошли за покупками. Я не хотела оставлять ее одну, а Джейк сказал, что ничего с ней не сделается. В тот день было градусов тридцать, он все таскал меня из магазина в магазин, а когда мы вернулись, собачка уже умерла. — Она поставила кастрюльку на плитку и зажгла горелку. — Ветеринар сказал, что это новый паравирус, но я-то знаю, что она умерла от сердца, бедняжечка.

Я аккуратно поставил аппарат на пластмассовый столик, высчитав направление объектива.

— Когда умерла Тако? — спросил я, чтобы женщина обернулась.

— В девяносто шестом. — Она повернулась ко мне, и я почти беззвучно нажал на кнопку. Но лицо все-таки было, как полагается, на публику: извиняющаяся улыбка, чуть сконфуженно. — Ох, сколько уже времени прошло!

Я встал, собрал свои фотокамеры и вновь сказал:

— Кажется, я все уже заснял, что требовалось. А если нет, я еще раз подойду.

— Не забудьте свой чемоданчик. — Она подала мне айзенштадт. — А от чего умерла ваша собака? Тоже от этой инфекции?

— Мой пес умер пятнадцать лет тому назад. В две тысячи тринадцатом году.

Она кивнула понимающе.

— Это была третья волна.

Я выбрался наружу. Джейк стоял за машиной, под задними окнами, с ведерком в руках. Он перехватил его в левую руку, а правую протянул мне:

— Все сняли, что надо?

— Да. Ваша жена мне вроде все показала.

Я пожал ему руку.

— Приезжайте, если вам еще снимки понадобятся. — Его голос звучал, кажется, еще дружелюбнее, откровеннее, бодрее. — Мы с миссис Эмблер всегда рады помочь средствам информации.

— Ваша жена рассказала мне о собачке, которая у вас была. — Мне хотелось, собственно, посмотреть, как эти слова на него подействуют.

— Да, жена все тоскует о собачонке, хотя уж столько лет прошло, — проговорил он с той же извиняющейся улыбкой, какую я уже видел у его жены. — Умерла от нововирусной инфекции. Я говорил, что надо сделать прививку, а жена все откладывала. — Он покачал головой. — Ну, это не ее вина, конечно. Вы ведь знаете, кто виноват в том, что эта инфекция распространилась, не так ли?