— Что ты делаешь? — хмурясь, спрашивает он.

— Нюхаю, — хихикаю я. — Это тот редкий «цветок», который я могу вдохнуть. Сема показал мне его. На той неделе он принес мне целую охапку.

Саша усмехается.

— А ты жестокая, Злата. Ты ставишь цветы в воду, подвергая их на медленную мучительную смерть вместо того, чтобы просто оставить их в покое. Жестоко, слишком жестоко.

— Глупости! — возражаю я. — Все дарят друг другу цветы.

— Не глупости, — утверждает он и выбивает колосок из моих рук. — Через несколько часов он превратиться в подобие на гербарий, и это будет снисходительно, нежели ты забудешь про него, оставив догнивать в мутной воде да в пыльной вазе.

Переварив его речь, я встречаюсь с ним взглядом. И, в это же мгновение понимаю, что мой любимый цвет — цвет его глаз. Лазурная бездна так и манит нырнуть в самую ее глубь и коснутся запрещенного дна.

Мне пятнадцать, и я понимаю, что так и не научилась плавать.

— Почему ты во всем видишь жестокость и несправедливость? — спрашиваю я, борясь с хрипотцой в голосе.

— Мои глаза широко раскрыты, я вижу реальность, но не жестокость. Даже тебя я вижу насквозь, — его шершавая рука касается моей щеки. — Твоя райская оболочка скрывает черную сущность, и мне это нравиться.

Я хочу воспротивиться, но Саша не дает мне открыть рта, он продолжает:

— Природа наградила тебя невинной ангельской внешностью, но и наделила другими качествами. Ты способна хладнокровно лишить жизни того, кого любишь.

— Что? Но это не так.

Иногда Саша говорил загадками, а иногда говорил такие вещи, которые попросту не укладывались в моей голове. Все это походило на речь настоящего безумца. Правда, невероятно красивого безумца.

— Ты только что призналась, что ты влюблена, Злата. Влюблена в небо, в природу и тут же цинично погубила часть этой природы, — он держит мое лицо слишком крепко. Мои скулы начинают побаливать. — Люди слишком часто губят то, чем действительно дорожат, и мне непосильна их логика. Впрочем, я ничем от них не отличаюсь, — после этих слов он накрывает ладонью мой нос и губы, а другой удерживает затылок.

Я задыхаюсь, пытаюсь вырваться из его хватки, но все тщетно. На любимое лицо попадает любимое солнце, делая момент еще более хладнокровнее. В легких и сердце поселяется боль. На душе обида. В глазах слезы и ужас. Я издаю молебные звуки, а Саша продолжает улыбаться. На последних минутах жизни, я вонзаюсь ногтями в его рубашку…

Я проснулась от хриплого кашля. Оторвавшись от подушки, я попыталась восстановить дыхание. Сердце трепыхалось, кожа лица продолжала гореть, словно жуткий кошмар был явью. Как жаль, что теплые воспоминая были изуродованы настоящим. Даже во сне Соколов не упустил возможности навредить мне.

Убрав с лица прилипшие волосы, я огляделась. Пашка спал на горе вещей и тихонько похрапывал. Закрытое окно создало в комнате настоящий мрак, отчего я поспешила на улицу. Я подумала устроить Каштанке вечернюю прогулку и проветриться самой. Братство «V» давно покинуло улицу, но я решила перестраховаться и еще несколько раз заглянула за забор, прежде чем выползти наружу.

Тонкая линия оранжевого заката прощалась с нами до следующего дня. Перепрыгнув овраг, я направилась на пшеничное поле. Толстая кофта защищала от колючей травы, а Каштанка — от мелких грызунов. Почему-то сейчас, я чувствовала себя более чем безопасно. Я не шугалась посторонних шорохов, так как пшеничное поле и мягкие волны ветра — сплошное шуршание. Мне были не страшны черные силуэты, потому что костлявые деревья, словно один высокий колючий забор защищали от внешнего мира. Черничное небо не давило на меня, напротив, делало малозаметной. Оно отлично спрятало меня.

Пробравшись в самую глубь, я нырнула в высокую траву. Теперь я была в домике, а знали о моем убежище только несколько новорожденных звездочек.

Неугомонная Каштанка, требуя игры принялась кружить вокруг меня, а потом и вовсе тянуть за косу. Проказница, она метила оставить меня лысой.

— Ну хватит, — смеялась я. — Фу, не надо! Перестань! Ах ты Какаштанка!

Пасть собаки растянулась в человеческой улыбке. Трясущийся язык создавал морось из пахучих слюней.

— Что смотришь, Каша? Не хочу я баловаться, отдыхать хочу.

Смирившись с моей ленью, собака прилегла рядом и положила влажную морду мне на живот.

— Хорошая девочка, — приговаривала я, наглаживая ее макушку и уши. — Помнишь, когда тебя подарили мне на Пасху? Тогда я подумала, что ты маленький медвежонок. Впрочем, ты любила мед, а пчелы любили тебя. Особенно твой нос. Ох, ну и шнобель у тебя был, хоть куртки вещай.

— Что с вами случилось? — кричит мама и хватается за сердце.

С моих волос срываются куски грязи и падают на пол, а следом и капля крови из разбитого носа. Но даже через распухшие пазухи, я чувствую запах свежеиспеченных пирожков с капустой.

— Каштанка увидела кошку, — пищу я, — и помчалась за ней. Наверное, если бы я не привязала ее к велосипеду, то такой напасти не случилось.

— Злата, — вздыхает мама, словно не узнает во мне свою дочь. — Ты только посмотри на себя. Это просто немыслимо.

Мне восемь лет, и я впервые слышу слово «не-мыс-лимон».

Я опускаю голову и рисую сапогом грязную радугу.

— Ох ты ж, батюшки! — креститься дедушка. — Что за чудо-юдо к нам пожаловало? А вторая кикимора где?

— В луже плескается, — мычу я и растираю рукавом по лицу кровь с грязью. — А можно пирожочек?

— Конечно, — смеется Федор, — только когда по булочкам получишь.

Мои глаза распахиваются. Я смотрю на маму жалобным взглядом надеясь на помилование.

Губы мамы трясутся то ли от слез, то ли от смеха. Она растерянна.

— Чего встала, Катька, как куча сена? — гремит дед. — Иди мой засранку да пирожков в рот натолкай, нехай жует. А я пока блохастую вымою, а то Райку до инфаркта доведет. Она мне давно говорила, что по ее двору чупокабры всякие бегают. Да я сам чуть не обсерился, когда нашу Златку увидал.

Мое лицо расплывается в довольной улыбке, отчего в рот попадают капли грызи.

Миновало.

Я почувствовала, как от давних воспоминаний разбухло мое сердце.

— А помнишь, Каштан, как Пашка твою кость сгрыз? — продолжала я. — Так все молочные зубы на ней и остались. А потом его дед прозвал «Гладкий ротик-в попке дротик».

Не сдержавшись, я громко хохотнула. И почему я всегда удивляюсь способности Паши придумывать издевательские стишки? Ответ очевиден: просто он внук своего деда.

Мне нравилось принимать горизонтальное положение, словно только так я могла подумать, повспоминать и помечтать.

Шершавый язык коснулся руки. Пальцы склеила липкая слюна.

— Что это? — спрашиваю я, наблюдая как Саша вырезает «Z» на дереве. Холодное лезвие ножа создает «зайчика», а тот нарочно скачет у моих глаз. А еще эта Каштанка носиться под ногами, лижет руки и норовит поднять мою юбку выше позволенного. — Снова твои мистические знаки? Добро и зло, да?

На лице Саши появляется слабая улыбка.

— Иногда мне кажется, что ты недолюбливаешь мои каракули. Что в этом плохого? Что не устраивает тебя?

Я пожимаю плечом. И только.

Мне пятнадцать, и я продолжаю надеяться на романтику в его рисунке.

— А где Нина и Сема? — спрашиваю я, в попытке перевести тему.

Улыбка Саши становиться шире. Кажется, он о чем-то догадывается.

— Скоро придут. Скоро придут, Злата.

Я распахиваю глаза, вспомнив про Нину и Сему. Я позволила себе отвлечься, позабыв о ссоре с подругой и недавнем поцелуе — это нельзя было так оставлять. Но и как поступить — я тоже не знала.

— Ты слабая, — говорит Саша, наблюдая за тем, как дрожат мои руки. Стоя на коротком пене, я держу в руках палку от тарзанки. Волнуюсь. Переживаю. И, мечтаю сбежать. — Докажи мне обратное, Злата. Докажи, что я не прав.

Я набираю полную грудь воздуха, закрываю глаза и прыгаю. Лечу. Буквально чувствую два крыла за спиной и тут же слабею. Мои влажные пальцы соскакивают — я падаю. Высокая трава смягчает падение. Мне не больно, словно заботливые колоски поймали меня и аккуратно положили на землю. Чудо. Я чувствую жизнь. Я живу.