— Я так упаду! — панически восклицаю, ощущая свою полную уязвимость и беспомощность.

— Куда, Роззи? Я уже закрепил веревку за крюк в потолке.

— К-какую веревку?

— Ту, что привязана к наручникам. Ты никуда не упадешь и никуда от меня не денешься. Ты моя. И здесь и сейчас ты отдашь мне то, в чем я остро нуждаюсь.

— Страх и боль?

— Так уж и боль, — смеется чудовище. — Так, небольшой дискомфорт. Страсть его смоет. А страх… Да, я обожаю твой страх. Тем более, что он тебя возбуждает. Особенно в состоянии безысходности, — его руки легли мне на бедра, заставляя сделать еще один маленький шажок назад и ощутить ягодицами его весьма материальную плоть, — когда ты понимаешь, что все будет, Роззи. И тебе никуда не сбежать…

— Ты маньяк!

— Я тоже хочу чувствовать, Роззи. Осязать, обонять, ощущать, — его руки скользнули по моему животу вверх к груди, сжали ее сквозь одежду, заставив меня резко вздохнуть. — И это единственный способ. И согласись — довольно приятный способ.

Он добрался до ворота рубахи и резко дернул, разрывая. Чтобы дальше скользить ладонями уже по обнаженной коже, мучить обнажившуюся грудь, то сжимая, то ласково поглаживая соски. И заставляя меня дышать все чаще, и все реже сдерживать стоны. Тьма, беспомощность, его низкий вибрирующий голос, его уверенные, властные ласки — все это сводило меня с ума, тело отзывалось, тело помнило, оно реагировало на звуки и прикосновения. И разум уже не удерживал картинку монстра, он сдавался, он видел мысленным взором Лиса, герцога, или просто тьму — бархатную, манящую тьму, ласкающую меня тонкой замшей перчаток. Разум уплывал, поглощенный ощущениями — слишком сильными, слишком будоражащими…

А уж когда его рука, задрав мне на спину юбки, пробралась между ног — сминая, кружа, надавливая — во мне не осталось ни страхов, ни сомнений, я даже дискомфорта от своей позы более не испытывала. Низ живота сводило от желания, я ждала его, я хотела…

И я получила. Он ворвался резко, глубоко, сразу заполняя меня без остатка, заставляя резко вскрикнуть — и самой не разобрать, от удовольствия или боли. И жаждать еще, еще, еще. Каждого нового его толчка, каждого нового мига ощущения этой бесконечной наполненности, этого скольжения, этого полета… Тьма перед моим взором переливалась ярчайшими искрами, искры жгли мне глаза, жги изнутри мое тело, заставляя желать, стремиться, жаждать… И взорваться самой миллионами искр, распасться на крохотные частицы и долго безвольно парить в воздухе, оседая на бренную землю.

Очнулась я, почему то, уже в гостинице, причем совсем не в той, откуда уходила утром. Я лежала на кровати поверх покрывала, полностью одетая, хотя края разорванной рубахи разошлись в стороны, открывая грудь, а на жилетке не хватает пары пуговиц. Комната светла и просторна, окно распахнуто, в него мне виден кусочек леса. Только кусочек, поскольку у окна замер мужчина в щегольском темно-зеленом кафтане с золотым позументом на обшлагах и вороте. Он смотрел в окно, поэтому лица его я видеть не могла, лишь роскошные ярко-рыжие волосы, собранные в благородный аристократический хвост, украшенный бантом из широкой ленты. Мужчина был высок и широкоплеч, куда крупнее того, кого я привыкла именовать Лисом. Интересно, рыжие волосы — это те, которые больше не красные?

— Где мы? — произнесла негромко, приподнимаясь на кровати. Мужчина обернулся. Аристократическая бледность кожи, хищный нос с горбинкой, тонкие, словно едва прочерченные на лице, губы и изумрудная зелень глаз в окружении густых рыжих ресниц. Не красавец, но вот глаза… «Глаз не было, — тут же услужливо подсказала мне память. — Там… у него… тогда… глаз не было. Только тьма». Значит, создал. Что ж, красиво вышло.

— Постоялый двор в паре часов езды от города, — любезно просветил меня рыжеволосый до боли знакомым низким голосом. — Решил не возвращаться, раз уж все так вышло. Ни к прежнему облику, ни к прежним забавам. Да и милый городок как-то слишком резко опостылел… — он вздохнул, демонстрируя досаду, и неожиданно огорошил: — Мы едем на бал.

— Как? — я ушам своим не поверила. — Куда?

— На ежегодный Летний бал, который дает барон Даренгтон в своем имении в Холеншире в честь очередного дня рождения своей любимой дочурки, — любезно просветил меня этот… аристократ до мозга костей, судя по тому полному изящества жесту, которым он захватил, приближаясь ко мне, стул и поставил напротив кровати. Затем его рыжая светлость изволила не менее элегантно на этот стул опуститься и сложить на коленях руки в лайковый перчатках нежно бежевого цвета. В косых лучах заходящего солнца блеснули дорогие «фамильные» перстни.

Я попыталась сесть, почувствовав себя совершенно неловко, лежа в разорванной одежде перед этим щеголем. Но рука, на которую я пыталась опираться, задрожала и подломилась.

Он переместился почти мгновенно, еще прежде, чем я беспомощно опрокинулась на подушки. Пересел на кровать, подхватил меня за спину, не давая упасть.

— Тише, Роззи. Все хорошо, ты просто очень сильно устала. Я много взял, — его рука переместилась мне на грудь, бессовестно охватывая обнаженную плоть и слегка сжимая. — Но, если честно, я хотел бы взять больше, много больше, — его унизанные перстнями пальцы в дорогих, расшитых шелком перчатках, переместились к другой груди, бесстыже высвобождая ее из обрывков одежды. Чуть сжали, приподнимая, огладили, заинтересовались соском…

— Не надо, — я попыталась отстраниться. Хотя дыхание участилось, щеки запылали жгучим румянцем. Этот щеголь… это был все он же, я понимала… но он не был Лисом. Он был кем-то еще, незнакомцем…

— Что не так, моя Роззи? Почувствовала себя селяночкой в объятьях заезжего столичного ловеласа? — он не отпустил, но уложил меня обратно на подушки, нависая сверху. — Это интересные ощущения, и твой стыд… мы, пожалуй, его усилим, — оглянувшись назад, он резким движением задрал подол моей юбки, обнажая не только ноги, но и то место, которое было бы прикрыто трусами… если б они на мне еще оставались. — Так лучше, верно? — он отстранился, любуясь зрелищем. Перехватил мою руку, пытавшуюся прикрыться. — Я голоден, Роззи. Так голоден… Ты слишком быстро и надолго отключилась, я все потратил на новый облик, а хочется еще для души… Просто полежи так, я не буду трогать. Буду смотреть, — он вновь пересел на стул. — И представлять, как коварно мое сиятельство тебя соблазнило, грубо растоптало твою девичью честь и непременно бросит…

— Прекрати, — я нащупала край покрывала и завернулась в него. Стыд схлынул, как и возбуждение, осталась только усталость. Я чувствовала себя опустошенной, ничего не хотелось. Просто завернуться в покрывало и лежать. — Ты либо убиваешь, либо забавляешься… — я поморщилась, пытаясь вспомнить, что он мне говорил до того, как перешел к телесным забавам. Что-то любопытное… Бал! — Как мы попадем на этот бал? Нас разве пригласили?

— Еще нет, моя Роуз. Но уже за ужином непременнейше пригласят, — его рыжая светлость откинулась на спинку стула и закинула ногу на ногу, никак не реагируя на мое самоуправство. Видно почувствовал, что брать все равно больше нечего. — Пока ты отдыхала, я случайно столкнулся в общем зале с маркизом Робеллом, любимым дядюшкой хозяина бала. Встретив в этой глуши человека своего круга, тот был приятно удивлен, мы распили с ним на пару бутылочку вина, сыграли пару партий…

— Эти перстни, надеюсь, не с его пальцев?

— Ну что ты, Роззи, я не столь мелочен, — мягко улыбнулся мой собеседник. — Меня интересует его расположение и приглашение на бал для меня и моей супруги. А перстни я могу сделать и сам.

До ужина мне удалось еще немного подремать. А после из недр заветного сундука было извлечено платье, «достойное странствующей герцогини», а из недр местной гостиницы — горничная, способная меня с этим платьем достойно совместить, собрать мои волосы в подобающую случаю прическу и нанести на мое лицо положенную по статусу косметику. Накраситься я сумела бы и сама — в другой ситуации, не чувствуя столь явный упадок сил и не борясь с дрожью в руках. А так — приходилось просто поверить, что под строгим надзором рыжей светлости у Лиззи (как звали девушку) все вышло правильно.