— Все не так просто… — начал было выглядевший очень несчастным Даниель. — Вы не должны на нас сердиться…

Но мы уже не слушали. Не сговариваясь, взяли свои сумки и, растолкав ангелов плечами, без лишних слов спустились по лестнице вниз и покинули здание агентства, вместо прощания оглушительно грохнув дверью.

— А знаешь, — горько сказала Надя, когда мы сели в ее золотистую «десятку», — я ведь поклялась, что все ему прощу, только бы он вернулся целым и невредимым.

— И простишь, — мрачно ответила я. — Немного погодя. Такие фокусы нельзя оставлять безнаказанными.

Я благоразумно умолчала о том, что и сама дала точно такую же клятву, как и о том, что если бы Себастьян в романтическом порыве кинулся за мной вслед, я бы простила его немедленно. Но мужчины совершенно не понимают, как надо вести себя с женщинами, даже если эти мужчины — ангелы.

Вся эта мелодрама произошла в пятницу. Расставшись столь нелюбезно с любовью моей жизни, я срочно погрузилась в пригородную электричку и отправилась в гости к единственной и неповторимой кузине — поближе к природе и подальше от чар Себастьяна.

Впрочем, при желании Себастьян мог разыскать меня без особого труда, но, очевидно, такого желания он не испытывал. Провентилировав подмосковным кислородом загазованные московским смогом легкие и остудив душевный и физический жар в водах озера с редким благозвучным названием Бульдозер, поздним вечером воскресенья я вернулась домой отдохнувшая, но слегка разочарованная — опальный ангел явно не собирался каяться в совершенных грехах.

И вот вновь наступило малоприятное время — утро понедельника. В голове моей не было никаких соображений относительно того, как себя вести и что вообще стоит делать, а в душе — ни малейшего желания идти на работу.

С одной стороны, соблазн доругаться с Себастьяном до полного и окончательного разрыва был велик. С другой — отвращение к жизни, погоде и всем видам мускульных усилий было ничуть не меньше. В конце концов, поняв, что на себя полагаться не приходится, я отправилась в прихожую, где на полке стенного шкафа с незапамятных времен пылилась пятикопеечная монета, согласно примете, приумножавшая сбережения обитателей квартиры.

Эту—то монету я и подбросила вверх на предмет выяснения своей судьбы.

Монета взлетела к потолку, стукнулась об него… и вдруг, прервав движение вниз, застыла в воздухе на уровне моих глаз.

Некоторое время я таращилась на неподвижно висящую монету увеличившимися до размера розетки для варенья глазами. Входная дверь моей квартиры тем временем медленно открылась.

— Орел, — сказал Себастьян, и монета, наконец, беззвучно приземлилась на ковровую дорожку. Я присела на корточки и увидела на обращенной ко мне стороне монеты герб Советского Союза. Подняла глаза на Себастьяна и сказала:

— Предупреждаю сразу. Во—первых, не прощу. Во—вторых, отомщу. В—третьих, ужасно отомщу.

Кажется, он что—то ответил, прежде чем поцеловать меня. Впрочем, я не помню.

Не успел Максимыч свернуть с шоссе на проселочную дорогу, уходящую в лес, как злонамеренная кочка бросилась ему прямо под ноги, заставив на время прервать и без того затянувшийся путь домой и совершить замысловатую хореографическую фигуру неизвестного науке танца. Однако на этот раз, несмотря на опасную близость земли, падения ему удалось избежать, и, обрадованный такой нечаянной удачей, он нетвердым, но приятным голосом затянул песню про портрет работы падлы Пикассо.

Перед глазами Максимыча плавали веселые разноцветные звезды, явно не небесного происхождения — по лесу, через просветы между стволами сосен уже тянулись тонкие солнечные лучи. Песня сама так и рвалась из груди Максимыча, и жизнь казалась ему веселой и замечательной, несмотря на порванные во время предыдущего падения брюки и скорую встречу с женой, Марь Петровной, женщиной дородной, суровой и тяжелой на руку. С полгода назад электрика Ваську Корягу, опоздавшего с визитом на сутки, отделала она граблями так, что тот три дня после лежал в постели, а когда встал, оказался цветом чистый баклажан, прямо как студент Тимирязевской академии, ухажер корягинской вертихвостки— племянницы.

Конечно, к руке Марь Петровны Максимычу было не привыкать, да и здоровьем его бог не обидел — благодаря этому он даже год назад попал на страницы местной печати. Приятель его, Кеша, притащил из ларька, где работал по ночам, литровую бутылку спирта «Рояль». Из четверых, пивших этот «Рояль», разведенный для вкуса газировкой «Лесная ягода», трое померли на следующий день в больнице. Один Максимыч остался в живых, свято уверенный в том, что не от спирта мужики сгинули — какой же от него вред может быть, от чистого продукта, — а от проклятой «Лесной ягоды», которую бог весть из какой химии гонят. Об этом происшествии написала районная газета, засаленный и пожелтевший экземпляр которой Максимыч всегда носил с собой, показывая всем желающим и вслух сожалея о том, что нет при заметке его, Максимыча, фотографии.

Но на что крепкий организм был у Максимыча, а самогон, которым угощал его нынче шурин, был крепче. Как ни прибавлял Максимыч шагу, дорога через лес все не кончалась, а кочки да выбоины плодились на ней, как грибы после дождя. И как ни старался Максимыч, как ни берегся — не углядел: правая нога зацепилась, а за ней подоспела и левая, обе они перепутались между собой, и, не допев куплета, их хозяин ткнулся носом прямо в усыпанный сосновыми шишками пригорок.

Звонкий женский смех гулко пронесся по лесу.

Максимыч поднял голову и изумленно оглянулся, пытаясь обнаружить, кто это веселится среди леса в такую рань.

Смех повторился. У Максимыча поневоле пробежал по телу холодок — уж больно громким он был и звучал как—то странно — словно кто—то завел в лесу огромную музыкальную шкатулку. Но самое неприятное в этом смехе было то, что Максимыч никак не мог определить, откуда он доносится, — казалось, хохот раздавался сразу со всех сторон.

Максимыч медленно поднялся и снова огляделся, не вставая на всякий случай с корточек.

А в следующую секунду резво, словно весь выпитый шуринов самогон вмиг испарился, вскочил и во весь опор помчался к дому.

И упал уже только в сенях — на лавку.

А когда навстречу ему, в телогрейке, накинутой для приличия поверх ночной сорочки, с обломком лопаты, приготовленным специально для встречи любимого мужа, вышла Марь Петровна и, сурово сдвинув брови, грозно подняла свое оружие, Максимыч только и смог, что просипеть еле слышно:

— Она… Там она! В лесу!

И лицо у него при этом было такое, что Марь Петровна, против обыкновения, опустила руку и спросила повелительно:

— Кто еще?

— Анютка!

— Какая еще Анютка? — не поняла Марь Петровна. — Бочкина, что ли?

— Да нет! — Максимыч даже руками замахал. — Какая еще Бочкина? Кузнецова! Вальки одноглазого дочь!

Марь Петровна в сердцах отшвырнула обломок лопаты и, подбоченившись, досадливо плюнула:

— Ну, допился, старый ты хрыч! А Сталина с Хрущевым ты в нашем лесу не встречал? Совсем из ума выжил! Анька—то Кузнецова уж год с лишним как на кладбище лежит! Уйди с глаз моих долой, спать ложись! ЛТП на вас нет, черти проклятые!