– Мне нужно задать вам несколько вопросов, – тихо произносит он. – Конечно, если вы не против.

– Было бы лучше, если б это сделал Бирк.

– Не получится. Эта задача возложена на меня. Да и Габриэлю требуется отдых.

Он ставит диктофон возле меня. Эти несколько вопросов превращаются в целый словесный поток по мере того, как я рассказываю. За время допроса Петтерсен, извиняясь, выходил в туалет и четыре раза менял свою жвачку.

Меня выписывают вечером. Я наконец-то надеваю свою одежду, которую за это время должны были выстирать. Несмотря на то, что вид ее достаточно неприятен мне. Повязка на голове заменена на большой белый пластырь на лбу, и такого же типа повязка у меня на одном ухе. Нос не сломан, но есть трещина, которая должна постепенно зажить. В первые дни мне кололи морфий.

Как-то я спросил, можно ли навестить Сэм. Медсестра сказала, что она спит.

– С ней еще есть кто-нибудь?

– Нет, она одна. Ее молодой человек ушел некоторое время назад.

Молодой человек? Они живут вместе?

Мне разрешают посидеть рядом с ней немного. Сэм лежит в такой же кровати, что и я, с таким же оранжево-желтым покрывалом, которым были накрыты мои ноги, и одета в такую же белую рубашку, что была на мне. Ее коса расплетена и волосы распущены. Она глубоко и ритмично дышит. Стул для посетителей стоит рядом с кроватью, на него я и присаживаюсь.

На поврежденную руку наложена толстая повязка. Ее здоровая рука свободно лежит ладонью вверх, пальцы слегка согнуты. Их вид заставляет все вокруг меня слегка покачнуться – я не понимаю почему, пока не осознаю.

Я сделал это. Как бы нелепо это ни звучало, как бы далеко в прошлое ни уходила цепочка событий, несмотря на череду случайностей на пути к тому, что случилось в последние дни, все это было связано со мною. Как я однажды испортил жизнь Тиму Нордину, вывел его из равновесия. Как я обманывал Грима. Может, он и был прав, может, я сам заставил Юлию влюбиться в меня… Но точно не одна она была в этом виновата. И это была не только моя ошибка. Если кто и влюбился, то это был я.

Я вытягиваю руку и аккуратно кладу свою ладонь в ладонь Сэм. Она теплая. Похоже, прикосновение заставляет ее медленно пробудиться, потому что она поворачивает голову ко мне и неуверенно и протяжно спрашивает, по-прежнему как будто бы во сне – с закрытыми глазами:

– Рики?

– Нет, – тихо отвечаю я. – Лео.

– Лео, – повторяет Сэм, будто бы пробует мое имя на вкус.

Кажется, она улыбается. И аккуратно сжимает мою ладонь.

Родителей Ребекки Саломонссон заново допрашивали, теперь по поводу настоящей причины смерти их дочери. Тот, кто ее ограбил вблизи парка Кронобергспаркен, все еще был на свободе, предположительно в Стокгольме, кажется, даже в Кунгсхольмене. Этот преступник редко подолгу находится в движении.

И как я понимаю, СМИ еще не выяснили всю подоплеку примечательных событий, разыгравшихся на крыше водонапорной башни. Новостями об этой драме пестрят все газеты, но мое участие в ней нигде не упоминается. Несмотря на это, я знаю, что обо мне еще вспомнят – если, конечно, не случится что-нибудь более важное. А может, раскрутят и всю историю, начавшуюся с дружбы с Гримом и моих отношений с Юлией… Не знаю. Сейчас меня это не заботит. Я думаю об Ане, женщине, которую Грим когда-то любил. Она умерла такой же смертью, как и многие другие.

Может, однажды я и пойму его – того человека, который когда-то был моим другом, что он в действительности пытался сделать. А может, и нет. Существует множество деталей, которые могут оказаться решающими; какие именно из них – непонятно.

После выписки из больницы в Сёдертелье я направляюсь на север города общественным транспортом. Прекрасно ощущать себя одним из тысячи таких же, как и я. Чтобы скрыть пластырь, я ношу шапку. Никто не обращает на это внимание. Заметен распухший красный нос, но кажется, никто и не смотрит на меня. Электричка мчится мимо высотки, построенной по «Миллионной программе»[29]. Где-то невдалеке на перроне взрывается хлопушка. Я пугаюсь звука, застываю, чувствую, как начинает частить пульс. Мне велено не принимать «Собрил». Вместо этого они выписали «Оксасканд» для приема при особой необходимости. Не знаю, то же ли это самое, но я принимаю его. Вынув блистер с таблетками из внутреннего кармана и выдавив одну, кладу ее на язык. Она быстро растворяется.

Вместо того, чтобы поехать на автобусе из Рённинге, я решаю прогуляться пешком. Прохожу мимо афиши с изображением лица премьер-министра. Кто-то подрисовал на плакате свастику черной краской.

Вспоминаю, что когда я уже был постарше, однажды направлялся домой из города. Уже тогда я использовал эту водонапорную башню в качестве ориентира направления, указывающего на оставшееся до дома расстояние. Она видна издалека. В этот раз я не сверяюсь с водонапорной башней. Вместо этого гляжу на землю, на ботинки и задумываюсь о том, сколько раз мне приходилось прогуливаться по этому маршруту. Размышляю о том, сколько из тех людей, кого я знал, по-прежнему живут здесь. Думаю, что не так много, но точно не знаю. У многих есть привычка застревать в подобных местах. Это люди из таких пригородов, как Тумба, Салем и Албю. Люди либо уезжают отсюда и исчезают, либо что-то их здесь удерживает.

Ребекка Саломонссон. Я представляю ее такой, какой ее видел Петер Колл, – в стельку пьяную, как она неуверенно появляется из тьмы с рукой у рта, не подозревая о том, что жить ей остается всего несколько минут. Колл подумал, что ее тошнило, но, скорее всего, она рыдала из-за того, что ее сумку только что украли.

Я снова встречусь с Гримом. Я это точно знаю, но в данный момент стараюсь не думать о нем. Юлия была убита шестнадцать лет назад. Пытаюсь вспомнить, что именно я делал в тот день, именно в тот самый момент, шестнадцать лет назад. Но не выходит. Я осознаю, что больше не могу воссоздать ее образ в памяти, как она выглядела, когда смеялась. На какую-то долю секунды мне удается ощутить ее, прикосновение кожи ее тела к моей. Моя кожа помнит.

Во внутреннем кармане куртки все еще лежит страница из дневника Грима. И, зажав конверт между пальцами, я чувствую еще какой-то предмет: гладкая бумажка, сложенная пополам. Я знаю только одного человека, который обменивается сообщениями таким способом. Похоже, Левин умудрился подложить мне ее в больнице.

Теперь, когда знаю, я пытаюсь понять, что чувствую. Понимание этого должно было принести своего рода облегчение, но сейчас это ничего не значит. Я ничего не чувствую. Все предают друг друга. И все проваливается. Я удивительно мало знаю о жизни Левина и стараюсь понять, что такого у них было на него, чтобы заставить его подчиняться.

Стою около Триады, на противоположной стороне дороги. Дома стоят так же, как стояли в тот день, когда я был здесь в последний раз, и еще раньше. Я прокручиваю время вспять до того момента, когда мне было шестнадцать и я стоял перед нашим домом, откуда-то возвратившись. Он выглядит точно так же. Некоторые вещи меняются только изнутри.