– Ну да.

– Может, начнем с чего-нибудь поменьше?

Женщина благодарно улыбается.

– Одну секунду, пожалуйста, – говорит Сэм и оборачивается ко мне. – Ничего нового о Готланде?

– В смысле?

– Я просто спросила.

– Где-то в середине июля я перестал пытаться выяснить, что случилось. Никто не знает, почему в ящиках оказались игрушки. Непонятно, что вообще там случилось. Пропавший джип… Все очень запутанно. Насколько я знаю, конечно. Они действительно не имели намерения посадить меня.

Сэм удивленно приподнимает брови.

– А зачем им это было нужно?

– Без понятия.

– Звучит не очень правдоподобно.

– Я знаю.

– А ты сам? – спрашивает она.

– Что я сам?

– Как у тебя самого дела?

– Меня восстанавливают в должности после годичного перерыва.

– Это не быстрый процесс.

– Да.

Кажется, что она сочувствует, но в ее взгляде присутствует еще что-то немного грустное.

– Ты с кем-нибудь встречаешься?

– Нет, – отвечаю я. – Но я бы мог, если б захотел.

Я пытаюсь не ранить ее чувства, но, когда вижу на ее лице угрызения совести, мне кажется, что мои слова справедливы.

– Я понимаю, – говорит она.

– Ты счастлива? – задаю я вопрос. – С ним?

– Да, счастлива. – Сэм встает с дивана. – Уходи отсюда. Мне нужно работать.

Мне трудно понять, о чем она думает. И тут кто-то звонит мне с неопределенного номера. Я вспоминаю о загадочных сообщениях, и, предполагая, что это тот самый незнакомец, нажимаю клавишу вызова.

– Лео.

– Ты срочно нужен мне в Доме.

Бирк. Черт. Сэм с вопросом в глазах поворачивается лицом к настенным часам. Она скрестила руки под грудью, заставив футболку натянуться.

– Я же в отпуске.

– Ты отстранен. Но появились новые обстоятельства, и нам нужно снова тебя допросить.

– Какие обстоятельства?

– Ты же знаешь, как мы работаем, Лео. Мы все обсудим на месте.

Я смотрю на часы.

– Могу прийти через полчаса.

– Очень на это надеюсь, – заявляет Бирк, а его саркастические интонации все еще звенят в голове, даже после окончания разговора.

– Позвони мне, – обращаюсь я к Сэм. – Если ты еще что-то узнаешь, – прибавляю я, заметив ее смущение.

Она кивает в ответ и немного краснеет.

Фильм показывали в «Риголетто». Я с большим удовольствием съездил бы в «Ханинге» или «Сёдертелье», но Юлия заявила, что единственный кинотеатр, достойный показывать этот фильм, – это «Риголетто», причем большой зал. Когда мы уселись перед экраном, я понял, о чем она говорила. Белое полотно было огромным и широким, как теннисная площадка.

Когда мы встретились около кинотеатра, я не знал, как себя вести и что сказать. Юлия увидела меня и подошла, улыбаясь. Она заключила меня в долгие объятия, и я несколько раз судорожно сглотнул, ощущая, как ее губы касаются мочки моего уха.

Юлия захотела купить попкорн, и я угостил ее, хотя она и пыталась заплатить сама. Она держала миску на коленях, а я протягивал руку и брал из нее воздушную кукурузу. Такая простая вещь тогда казалась очень нежной.

Я подумал, что именно такие моменты жизни будут всегда в моей памяти. Наши учителя и родители часто рассказывали нам, что некоторые события, кажущиеся очень важными, с течением времени теряют свою значимость. Но они что-то упустили. Они забыли о том, каково быть шестнадцатилетним. Они нас не понимали. Это касалось всего: мы уже не говорили на одном языке. Все переживали за наше поколение, которое казалось чужим.

Я вспомнил о том фильме, который мы сделали с Гримом несколько дней назад. Мне было сложно сконцентрироваться и стоило немалых усилий сохранять серьезность.

– Ты слишком довольный, – сказал Грим, подняв глаза от маленькой камеры. – Ты не должен быть таким радостным в такой тяжелой сцене, понимаешь? Бери пример с меня.

– Понимаю, – ответил я, но, как ни старался, сцена не выходила.

Потому что я чувствовал себя счастливым. Ни молчаливость, ни сдержанность не были чертами моего характера, я просто так себя обычно чувствовал. Отец заявлял, что это пройдет, но я не понял, что он имел в виду. Сейчас я ощущал себя по-другому. Сейчас мне казалось, что я непобедим.

Юлия долго смотрела на меня. Внезапно она приоткрыла рот, чтобы что-то мне сказать, но передумала, потому что погас свет и поднялся тяжелый, красный занавес. Из первой половины фильма я не помню ничего: единственное, о чем я мог думать, – это то, что хотела сказать Юлия. Но я так и не осмелился спросить.

Однажды, во время просмотра «Выходных», Юлия положила руку мне на бедро. Прежде, чем она резко отдернула ее, мое тело успел пронзить разряд тока. Затем Юлия неподвижно застыла на своем стуле, стоявшем рядом с моим. Она наклонилась ко мне, и я чувствовал ее дыхание на своем ухе.

– Прости. Я хотела положить свою руку на твою.

В темноте я протянул руку, и она осторожно накрыла ее своей ладонью. Когда мы находились так близко, думать было очень трудно, не говоря о том, чтобы смотреть фильм. Через какое-то время девушка тихонько пошевелила кончиками пальцев, как будто изучала мою руку, короткие волосинки, вены и костяшки. Я не знал, что мне делать, поэтому просто сделал глубокий вдох, в надежде, что она не заметила. Мое сердце продолжало душить меня, словно оно билось где-то в горле и собиралось выпрыгнуть изо рта прямо мне на колени.

После фильма мы пешком отправились по теплому Стокгольму на Центральный вокзал. Она взяла меня за руку.

– Ты мне нравишься, – сказал я.

– Как давно?

Это была совершенно не та реакция, которую я ожидал.

– Я… Ну… Не знаю, какое-то время.

– Какое-то время, – смеясь, фыркнула она в ответ. – Я тебе не могу сказать того же.

– Почему нет? – Мое сердце тяжело забилось. – Я тебе не нрав…

– Мне непросто говорить такие слова.

Я поцеловал ее в электричке. Ее губы были солеными от попкорна, а язык – сладким от лимонада. Это я потянулся к ней, не наоборот, и мне казалось, что сейчас она даст мне пощечину за мою наглость. Юлия Гримберг производила такое впечатление. Вместо этого она потянулась навстречу моим губам, и вскоре я снова почувствовал ее руку на своем бедре. На этот раз она осталась на месте. Я хотел погладить ее волосы, но не осмелился, страшась, что этот миг вдруг прервется. Поезд остановился, и внутрь стали заходить пассажиры. Они хихикали, и я подумал, что люди посмеиваются над нами. Но мне было все равно.

Мы расстались около Триады. Три высоких, белых дома словно выросли перед нами.

Я посмотрел на Юлию. Она выглядела задумчивой.

– Я дам тебе сто крон, если скажешь мне, о чем думаешь, – сказал я.

Она рассмеялась.

– В таком случае, тебе придется заплатить гораздо больше, – и отпустила мою руку. – Скоро увидимся.

Я увидел Грима, направлявшегося ко мне через школьный двор. Мне придется солгать ему. Для моего друга сестра была бесконечно дорога, и то, что я поцеловал ее, совершенно его не обрадует. Я представил себе выражение его лица, если рассказать ему о том, что мы гуляли, держась за руки.

– Чем занимался на выходных? – спросил Йон.

– Да ничем таким. Ходил на футбол, – ответил я.

– Футбол? Тебе разве нравится футбол?

– Нет. Но я пошел туда ради папы.

Это была ложь. Говорят, лгать – трудно. Совсем нет. Я представил лицо Юлии. Я не видел ее и не слышал ее голоса с пятницы, когда мы расстались. От этого мне было грустно.

– А ты чем сам занимался? – пробормотал я, не глядя на Грима.

– Этим. – Он протянул мне что-то. – Моя первая.

Я встретился взглядом с другом и увидел, что его глаза блестели.

– Что скажешь?

Он дал мне идентификационную карточку[16]. Я посмотрел на нее, затем повертел в руках – это была карточка, и ничто иное.

– Это типа шутка, или как?