Из опытов и успехов Кольера вполне естественно вытекает мысль: пора расстаться с лопатой и передать ведение хозяйства бобрам. Так и сделали: привезли на Мелдрам-Крик и выпустили здесь две пары бобров. Они быстро плодились (в 1948 году их было уже около 200), после паводков сами восстанавливали свои плотины, строили новые, расселяясь все шире и шире по окрестным ручьям. И вновь край наполнился живой благодатью.

Нигде так не тесны связи живых существ с себе подобными, как в стаях или общественных поселениях такого типа, как у муравьев, термитов и пчел. Но и в менее сложных стаях, косяках, табунах, прайдах и прочих составляющие их животные соединены прочными узами взаимозависимости друг с другом и со средой обитания.

Забота о потомстве, видимо, положила начало более сложной организации животных сообществ. А эта забота порой настолько поразительна, что, право, повергает в изумление даже привыкших к чудесам природы зоологов. Сами судите: приведу здесь несколько примеров наиболее интересных образцов материнства (или отцовства!).

Если бы гурманы, любители омаров, знали о том, как велико их «чадолюбие», они, надо полагать, прониклись бы еще большим уважением к вкуснейшим из раков, ибо омары не бросают яйца где попало, а держат их снизу «раковой шейки». И не день, не два, не месяц, а целый год!

Впрочем, так ведут себя многие раки, и в их числе наш обычный пресноводный рак. Он носит яйца там же, где и омар. Через несколько месяцев выводятся из яиц раки-бэби и тут же цепляются своими, казалось бы, немощными еще клешнями за панцирь матери. Она их носит две недели всюду на себе, и, когда ест, крохи с ее стола достаются и детишкам.

Скорпионы не выводятся из яиц, а рождаются живыми. Тут же, спеша и отталкивая друг друга, карабкаются на спину к матери. Она их всюду носит на спине, которую они покидают, лишь когда наступает пора трапезы. Мать делится с ними своей добычей. Обед кончается — и снова скорпиончики, цепляясь за ее ноги, лезут на спину мамаши.

У близких родичей скорпионов — пауков находим мы подобные же повадки. Например, у самого большого нашего паука — тарантула.

Из норы в путь-дорогу перегруженная потомством паучиха выходит светлым майским днем. Долго сидит, «затаившись в траве». Потом, чутко прислушиваясь к трясениям земли, идет! Лишь шаги какие — замрет, не шелохнется. Увидеть, куда она направилась и что делать собирается, можно, только «если передвигаться за нею осторожно ползком» и за пять-шесть шагов в бинокль ее рассматривать.

И вот большая, вся увешанная паучатами паучиха, стараясь повыше держать над землей свое тело-ковчег и часто замирая в тревоге, путешествует в траве, сторонкой обходя разный домашний скот и пешеходов.

Куда-то направилась она, научно говоря, в «понижение рельефа»: сыро стало кругом, даже очень мокро! Болото какое-то или нечто подобное, слякотное и прохладное.

В бинокль видно: нашла что искала — воду! Подползла к ней и жадно пьет. В гуще паучков на ее спине оживление, сутолока — спешат они по ее ногам, как по сходням, на берег и тоже пьют.

Напились! В путь наверх, преддорожная суматоха на спине — и караван из одного верблюда и сотен седоков тронулся.

Ползем дальше. Видим нечто новое и сначала непонятное: пройдет паучиха немного и вдруг, сильно взмахнув над собой задними ножками, сбросит со спины горстку паучков, сколько сумеет зацепить. Сама быстро в сторону отбежит. Паучки, этим неожиданным маневром ошеломленные, лежат, ничего не разумея, несколько секунд на земле. Потом, убедившись, что караван ушел далеко и навсегда, разбегаются по окрестностям.

Еще проползла немного, и принудительная высадка пассажиров повторяется. Маршрут ее неправильным кругом на плане может быть изображен. Вся протяженность его (не на плане, а по земле) — метров сто — сто пятьдесят, а во времени — час с небольшим. Финиш недалек от старта, потому что паучиха путешествует, словно бы по азимуту, и круг караванного пробега почти смыкается.

Бывает, что и через речку, в которую упрется маршрут расселения, паучиха с паучатами на спине переплывает.

Если погнаться за нею, когда она так бродит, словно сеятель по полю, раскидывая паучат, что она сделает? За немногие секунды она от всех своих седоков освободилась. Паучиха энергично и без удержу сбрасывает с себя всех паучат. Когда опасность реальна, незачем им всем на ней погибать — акт ответственный и оперативный.

Расселив паучат, паучиха долго еще отряхивает себя задними ножками. (Но некоторым ее чадам как-то удается на ней удержаться, и они живут с мамкой некоторое время в ее норе.) Потом, забравшись в тень, в траву, усталая, спит беспробудно. Тогда подойти к ней можно близко, даже потрогать ее пинцетом или чем-нибудь еще — она не проснется.

Во времена Египетского похода Наполеона, когда европейцы получили возможность вблизи разглядеть величественные пирамиды, среди рисунков на древнем камне нашли изображение диковинной рыбы с вроде бы раздутой головой. А возле головы какие-то мелкие черточки… Вскоре отыскали и прообраз художественной резьбы — небольшую в общем рыбу тиляпию, которая и водится здесь же неподалеку, в Ниле. Как оказалось, голова у нее велика оттого, что во рту прячет она маленькую стайку мальков (изображенных на камне черточками).

(Там же, в Ниле, и по всей Восточной Африке, до Великих озер на юге, живет близкий родич тиляпии — хаплохромис многоцветный. Его самки тоже вынашивают своих детей во рту.)

Небывалая эта забота о потомстве начинается с приобретения в собственность земельного участка на дне. Самец ложится здесь плашмя, бьет хвостом по воде, кружится на одном месте — и в песке образуется ямка, затем он отправляется за самкой. Как найдет ее, «танцует». Самец-тиляпия боком-боком медленно плывет перед самкой, склонившись головой вниз под углом 30–60 градусов к горизонтали. Если самка остановится, он поджидает ее, а потом опять в той же странной позе — боком к ней и головой вниз — плывет к своей ямке и ведет за собой подругу.

(Хаплохромис несколько иначе приглашает невесту. Тоже замирает перед нею в странной позе: задняя половина тела параллельна речному дну, а переднюю он так изгибает, что торчит она вверх под углом 30–40 градусов.)

Самка откладывает на дно ямки 15–100 икринок (большая тиляпия иногда и 400). Отложила последнюю — и «глотает» их одну за другой. Набив икринками полный рот, рыбка прячется в заросли и стоит здесь неподвижно. 10–11 дней (хаплохромис) или недели две (тиляпия, а некоторые виды и месяц) ничего не ест, только дышит тяжело да икру во рту время от времени переворачивает, чтобы лучше развивалась (некоторые тиляпии, впрочем, немного кормятся). От голода у рыбки живот подтянуло, костлявые бока впали, а голова раздулась.

Но вот — наконец-то! — появляются на свет личинки. Самые крупные (у некоторых тиляпий) — 2 миллиметра. Первые дни живут во рту у матери. Незадолго перед тем, как из него выберутся, рыбка-мать беспокойно плавает вверх-вниз, скребет о песок распухшей головой, словно мальки ее раздражают. Но если один из них выскочит изо рта и убежит, она бросается в погоню и снова «глотает» его.

Наступает момент, когда мальки, как горох из дырявого мешка, выскакивают изо рта матери — она не успевает их ловить — и суетятся около нее плотной стайкой, тогда рыбка успокаивается. Но в минуты опасности мальки стремглав бросаются к мамаше и прячутся во рту. Сигнал тревоги («Скорее в пасть!») — особая «диагональная» поза самки под углом 10–20 градусов к горизонтали, и при этом тиляпия немного пятится — «задний ход!» (хаплохромис, сзывая мальков в рот, поднимает и опускает спинной плавник). Заметив сигнал, мальки сбиваются плотной гроздью у ее головы, словно рой пчел на ветке, и спешат нырнуть в рот. Мать и сама торопливо «хватает» тех, кто не успел проскочить. «Проглотив» последнего, рыбка уплывает подальше от опасного места.