Я раскрыл правую ладонь и посмотрел на пальцы. Считается, что каждый человек в мире имеет уникальный пальцевой узор, присущий только ему. Но, глядя на бороздчатые спирали у себя на пальцах, я подумал, настолько ли это верно, как говорится. Было у меня подспудное ощущение, что пальцы мои не уникальны, что они на самом деле не мои. Раз во мне вообще ничего оригинального нет, ничего неповторимого, почему тут должно быть по-другому? Я раньше в журналах, в новостях, в кино видал отпечатки пальцев, и различия между ними всегда были очень слабыми и почти незаметными. Начнем с того, что если пальцевые узоры так ограничены по виду, насколько разумно считать, что никакие два узора не совпали за всю историю человечества? Должны были бы хоть два комплекта узоров за это время совпасть.

И уж конечно, мои – самого распространенного сорта.

Но это глупо. Если бы было так, то кто-нибудь уж это заметил. Полиция открыла бы наличие таких совпадений, и это автоматически лишило бы отпечатки пальцев статуса криминалистического инструмента и улики на суде.

Но, быть может, полиция и в самом деле обнаружила, что не все отпечатки пальцев уникальны. И держит это в секрете. В конце концов полиция заинтересована в сохранении статус-кво. Эта техника работает в подавляющем большинстве случаев, а если кое-кто становится жертвой совпадения... что ж, такова цена порядка в обществе.

У меня по коже побежали мурашки. Вся система уголовного правосудия показалась мне куда более страшной, чем секунду назад. Мысленным взором я видел людей, осужденных за преступления, посаженных в тюрьму, даже казненных, потому что их отпечатки пальцев совпали с отпечатками пальцев истинных убийц. Я видел компьютеры, выводящие списки людей с отпечатками точно такими, какие найдены на орудии убийства, и полицию, выбирающую козла отпущения с помощью считалки.

Вся западная цивилизация строится на допущении, что каждый отличается от других, что нет двух одинаковых людей. Это основа философских построений, нашего политического устройства, нашей религии.

Но это неправда. Неправда.

Я приказал себе прекратить об этом думать, не распространять свою ситуацию на весь остальной мир. Я велел себе просто наслаждаться выходным днем.

Я отвернулся от магазина и пошел побродить по музыкальным магазинам. В полдень я зашел на ленч в «Бюргер Кинг».

Настало Рождество. Новый год. Я провел их в одиночестве перед телевизором.

Работа накапливалась грудой, и я знал, что если мое отсутствие и пройдет незамеченным, то отсутствие выхода – нет. По крайней мере для Стюарта. И я решил всю неделю просидеть у себя в офисе и подогнать работу.

Примерно в середине недели я зашел в комнату отдыха взять банку кока-колы или шаста-колы – и у порога услышал голос Стюарта.

– Так он же гей, разве вы не знали?

– Так я и думала. Он ни разу ко мне клинья не подбивал.

Я вошел, и Стюарт ухмыльнулся мне навстречу. Билл, Пэм и все остальные отвернулись, и тут же их случайно собравшаяся группа виновато рассосалась.

Я понял, что они говорили обо мне.

У меня загорелось лицо. Мне бы следовало возмутиться нетерпимостью и гомофобией. Я должен был разразиться речью, бичующей их узколобые предрассудки. Но вместо этого я только смутился и растерялся, устыженный тем, что они посчитали меня гомосексуалистом, и я бахнул:

– Я не гей!

А Стюарт все так же ухмылялся.

– Вам не хватает Давида, правда?

На этот раз я уже сказал:

– Хрен тебе в задницу!

Он улыбнулся еще шире:

– Помечтай, помечтай.

Это было как ссора между старшеклассниками на школьном дворе. Я знал это – умом. Понимал это. Но я уже втянулся и снова ощутил себя тощим пацаном на игровой площадке, на которого навалился наглый хулиган.

Я сделал глубокий вдох, заставляя себя успокоиться.

– Вы злоупотребляете служебным положением, – сказал я. – Я сообщу о вашем поведении мистеру Бэнксу.

– Ах, он наябедничает мистеру Бэнксу! – Стюарт изображал голос капризного ребенка. И тут же голос его стал твердым. – А я подам мистеру Бэнксу рапорт о вашем нарушении субординации, и вы отсюда вылетите кувырком.

– А мне насрать, – ответил я.

Программисты на нас не смотрели. Они и не уходили – хотели посмотреть, что будет дальше, – но углубились в изучение журналов на столах или внимательно рассматривали меню торговых автоматов.

Стюарт улыбнулся торжествующей, жесткой, жестокой улыбкой.

– Вас уже здесь нет, Джонс. А скоро и памяти не останется.

Я смотрел ему вслед, когда он выходил из комнаты отдыха и уходил по коридору. Там были еще люди, из других отделов, и я впервые заметил, что он кивает головой и здоровается, проходя мимо, но никто не отвечает ему, не поздоровается в ответ, никто никак не обозначает его присутствия.

Я вспомнил его голый безличный офис, и тут до меня дошло.

Он тоже был Незаметным!

Я видел, как он свернул за угол в свой офис. Это все объясняло. Единственная причина, по которой его замечали, – он был начальником. Только власть удерживала его от того, чтобы полностью слиться с фоном. Программисты и секретарши обращали на него внимание по необходимости, потому что это было частью их работы, потому что он был над ними в корпоративной иерархии. Бэнкс обращал на него внимание, потому что отвечал за весь сектор и должен был следить, кто что делает, в частности, начальники отделов.

Но больше никто его существования не замечал.

Может быть, поэтому Стюарт так меня и не выносил. Он видел во мне то, что больше всего ненавидел в самом себе. Скорее всего он даже не знал, что он – Незаметный. Он был прикрыт своей должностью и, наверное, не осознавал, что никто за пределами отдела его не замечает совсем.

Я понял, что мог бы его убить, и никто не заметит.

Тут же я попытался загнать эту мысль обратно, будто ее и не было. Но она была и сопротивлялась всем моим попыткам ее стереть, хоть я и пытался изо всех сил думать о чем-нибудь другом. Я не знаю, от кого я скрывал эту мысль. Может быть, от себя. Или от Бога – если Он (или Она) следит за моим разумом и судит мои случайные мысли с точки зрения морали. Но эта мысль случайной не была. И пока я пытался об этом не думать, но думал все больше и больше, я ощутил, что пусть эта идея меня ужасает и отвращает, есть в ней что-то притягательное.

Я могу убить Стюарта, и никто не заметит.

Я вспомнил человека, который украл пиво в «Семь-одиннадцать» и благополучно скрылся.

Я могу убить Стюарта, и никто не заметит.

Я не был убийцей. У меня не было оружия. Убийство – это было противно всему, чему меня учили и во что я верил.

Но идея убрать Стюарта определенно была заманчивой. Конечно, она никогда не будет претворена в жизнь. Это просто фантазия, греза...

Нет.

Я хотел его убить.

Я стал мыслить логически. Стюарт – на самом деле Незаметный? Или просто зануда, от которого стараются держаться подальше? Могу я быть уверен, что, если я его убью, мне это сойдет с рук?

Но не важно. Незаметный ли он. Незаметным был я.Люди могут заметить, что он мертв, но они не заметят, что убийца – я. Я могу убить его у него в офисе и уйти по коридору, спуститься на лифте и пройти по вестибюлю залитый кровью, и никто на меня не обратит внимания.

Программисты вышли из комнаты отдыха, и я остался один посередине, окруженный жужжащими холодильниками и торговыми автоматами. Все шло слишком быстро.Я был не такой. Я не был преступником. Я не убивал людей. Мне даже не полагалось хотеть убить человека.

Но я хотел.

И, стоя там, я знал, что это сделаю.

В день убийства я пришел на работу в клоунском костюме.

Не знаю, что на меня нашло, что я пустился на такую крайность. Может, я подсознательно хотел, чтобы меня обнаружили и остановили, не дали сделать того, что я задумал. Может, я хотел, чтобы кто-то заставил меня сделать то, что я должен был сделать, но не мог.