И прямо в этот момент он размахивается, сдвигая ведро чуть назад и тут же резко вышвыривая его содержимое вперед.

От ужаса визжу — ледяная, невозможно холодная вода болезненно толкается в грудь, окатывает тысячами ледяных иголок кожу, пробирается под ткань больничного халата, футболки, брюк, белья. По инерции чуть не лечу назад, упираюсь ногами в пол, чуть сдвинув левую ногу назад, чтобы сдержать равновесие.

— Да ты с ума сошел! — кричу я на него, убирая мокрую прядь, прилипшую к щеке, за ухо. — Ты рехнулся!

Адреналин, вспыхнувший было во всем теле, резко сходит, уступая место страху и болезненному чувству холода. Зубы начинают дрожать, отстукивая дробь.

Хан секунду-другую молча смотрит на меня, оторопело, заторможено, а потом опускает глаза ниже, к груди, и взгляд его загорается чем-то нехорошим, прилипчивым, чужим.

Охватываю себя руками, даже не в жалкой попытке согреться, — больше хочется отстраниться от его внимания, такого проникновенного, такого въедливого, такого неприкрыто-порочного.

Хан облизывает губы и делает тяжелый шаг вперед, ко мне. Отшатываюсь и меня накрывает паническая волна ужаса: что-то будет?

— А разве хирургам можно ходить на каблуках? — снижает он голос и буквально пялится на мое тело, проступающее сквозь мокрую одежду.

Я не отвечаю, только сильнее обнимаю себя руками, которые начинают мелко дрожать, как у запойного алкоголика. Оглядываюсь на всякий случай, выискивая, за что могу схватиться, чем смогу воспользоваться в качестве оружия, если этот страшный, плохой человек вдруг решит напасть на меня с самыми понятными, мужскими намерениями.

Черт, даже не представляю, что придется делать. Как нужно будет драться, и победить эту гору мяса — он реально огромен и в его силе я убедилась во время нашей совместной операции.

Рука дергается, будто хочет ухватить ножи, которые так и лежат на железной стойке для инструментов, испачканные в чужой крови. Ну ничего: нужно будет, к ней добавится кровь Хана, этого чертового сына, который вдруг решил, что может воспользоваться женской беззащитностью.

— Никогда не видел врача на каблуках. Ты сама нарываешься, доктор, понимаешь, да?! — шепчет он и облизывает свои губы.

Меня начинает тошнить — горло охватывает спазм.

Ну нет! За свою жизнь, за свою честь я еще повоюю.

— Иди сюда, — ухмыляется он. — Лучше сама, хотя и борьба меня отлично заводит!

Он делает резкое движение и хватает меня за правую руку.

— Пусти! Пусти, гад! — кричу я, свободной рукой ударяя по всем местам, куда могу дотянуться: до головы, груди, ноге.

— Коз-з-з-з-зел! — отчаянно борюсь я за свое настоящее. Он пытается скрутить вторую руку, и это у него получается. Ухватив своими ладонями мои кисти рук, чтобы не давать воли движениям, прижал спиной к своей груди.

— Какая сладкая докторша, м? — Хан прижимает меня к себе ближе, и я ору, ору как в последний раз, кричу так, что у самой барабанные перепонки почти лопаются, уши закладывают. От страха перед глазами встает пелена, молочно-белая, невозможно ее разрезать, пробиться сквозь нее.

Мужчина нагибается над шеей, опаляет ее дыханием, и волоски на загривке встают от ужаса дыбом. Проводит шершавым горячим языком по линии шеи, и меня опаляет брезгливая дрожь, заставляя сотрясаться все тело.

— Пусти, пусти! Придурок! Пусти!! — кричу, извиваясь и пытаюсь ногой ударить побольнее — шпильки должны сослужить хорошую службу! Но все удары уходят «в молоко» — не дотянуться, не увернуться, не навредить.

Да что же это такое! Невыносимое невезение!

Вдруг Хан замирает, и я, дернувшись, вырываюсь из его смертельных объятий. Отпрыгиваю на небольшое расстояние, готовлюсь к борьбе, к удару, пытаюсь сфокусировать зрение. Черт.

— Это что еще такое? — слышу голос, как гром, пронзающий пространство, с другой стороны, из-за спины.

Резко разворачиваюсь.

В проеме двери стоит разъяренный Амир, сжимая руки в огромные кулаки.

— Я спрашиваю: это что еще такое?!! — повышает он голос на вмиг присмиревшего Хана.

Бумаг на столе скопилось невообразимое количество. Из-за этой беготни я потерял кучу времени, которое мог бы потратить с умом.

Перебрал основное, с заметками, которые прикладывает помощник. Все срочно! Все нужно было сделать уже вчера!

Откладываю три пачки документов по степени важности. Самые срочные, с красными стикерами, ближе, прямо перед собой. С зелеными — менее срочные, чуть дальше. С синими — выбрасываю в мусорное ведро. Черт с ними, пусть сами разбираются. Мое дело — самое важное, горящее, основное. Все остальное не стоит внимания.

Бегло просматриваю все, что принесли из офиса. Так, снова администрация ставит палки в колеса и не дает участок земли под застройку многоквартирного дома в центре города. Это уже стало хорошей традицией у администрации города: мешать мне и моей семье. Будто бы он понимают, что может быть, что может случиться, произойти, если наше терпение иссякнет, выйдет из берегов. Да этому городу придется искупаться в крови!

Но это все мелочи. Просматриваю систему и вижу, почему мне не дают разрешение на застройку. Все дело в Вильданове — нашем основном конкуренте, на которого дядя и собирал компромат, чтобы избавиться, раз уж другими путями этого сделать нельзя.

Он планирует войти в наш город со своей фирмой, и это очень плохой знак — значит, мы однозначно будем воевать за дележку власти в Энске. На самом деле, этого следовало ожидать, таким людям, как дядя и Вильданов, всегда всего мало, им нужно двигаться вперед, чувствовать, что пробуют на прочность не мир, нет. Вселенную. И только тогда их жизнь обретает смысл.

На сотовый телефон приходит сообщение. От дяди. Ему нужно поговорить со мной, и это срочно. Вызываю водителя, чтобы ждал у входа. Натягиваю пиджак, стаскивая его со спинки кресла.

Спешно выхожу из кабинета, стремительным шагом пробегаю по коридору, чтобы ни с кем не столкнуться по пути, и быстро иду к домику для гостей, где уже давно расположился так называемый военный госпиталь.

Убеждаю себя: мне нужно проверить состояние шелудивого пса после операции, хочу убедиться, что она закончилась хорошо, что он пришел в себя и может говорить. И сможет, наконец, сказать, кому передал данные, компромат. А уже после можно будет избавиться от него, и дать задание припрятать тело так, чтобы никто его не нашел.

Дело только в этом. Покалывающее кожу электричество, которое говорит мне о том, что я пытаюсь врать самому себе, стараюсь игнорировать.

Черт с ним.

Я нисколько не думаю о той докторше, и с чего бы мне думать о ней? Об этой язве, которая не боится ни бога, ни черта и совсем не умеет себя вести? О ней? Не смешите.

И тут, на полпути к дому, слышу звуки борьбы и отчаянные крики о помощи. Я точно знаю, кто так может кричать: женщина, которая боится, которая борется за свою честь и достоинство, и точно понимает, что рано или поздно проиграет. Давно не слышал такого искреннего всплеска эмоций. Терпеть не могу гулянки Хана, который склонен к насилию, и потому давно не провожу с ним выходные, вот и отвык, похоже.

Но оттого крик не становится менее волнующим, он даже действует сильнее на меня, и не остается ничего другого, только прибавить ходу, ускорить шаги, чтобы оказаться в этом чертовом доме как можно скорее.

Потому что я знаю, кто там, в этом полевом госпитале. Эта чертова докторша и Хан.

Мелкая докторша.

И извращенец Хан.

— Пусти, пусти! Придурок! Пусти!! — этот крик я слышу даже до того, как вижу картину целиком. Девчонка извивается в тисках Хана, а тот облизывает кожу на ее шее, прикусывая ее и закрывая глаза от удовольствия. Ему нравится все это: его заводит вкус и запах борьбы, да и добыча в его руках нереально аппетитная, волнующая, будоражащая.

Она извивается, думает, что может ударить своими шпильками его в ногу, и тот ослабит хватку. Не тут то было. Хан — опытный насильник, ему все нипочем.