В рассказе «Ведро воздуха» Фрица Лейбера изображена наша планета, перенесшая тяжелейшую природную катастрофу. Но заряд гуманизма, который вложил в свое произведение прогрессивный американский фантаст («человек всегда останется человеком!» — утверждает он), его основная мысль — покуда в этом мире есть дети, есть и надежда — искупают перерасход мрачных красок.

Раздел публицистики в сборнике представлен статьей молодого филолога Романа Арбитмана. Пожалуй, это первая в нашем литературоведении работа, исследующая тему «Детство как художественный образ» на примерах из научной фантастики,

География авторов сборника достаточно широка: Д. Биленкин, Э. Геворкян, А. Мирер, А. Силецкий — москвичи, Э. Маринин представляет Харьков, Р. Арбитман — Саратов, Д. Бродский и В. Петров — соавторы из Тбилиси.

Три автора — Р. Арбитман, Э. Геворкян и В. Петров — были участниками I и II Всесоюзных семинаров молодых писателей, работающих в жанрах приключений и научной фантастики, которые ежегодно проводятся Советом по приключенческой и научно-фантастической литературе Союза писателей СССР в Доме творчества писателей «Малеевка» под Москвой.

Главный полдень[1]

Сурен Давидович, Анна Егоровна и профессор Быстров сказали, что мы со Степаном должны написать о «Щекинских событиях». Потому что никто из взрослых не знает того, что знаем мы. А писать мы должны толково и не пропускать подробностей: любое событие состоит из подробностей, как машина из деталей. Пропустишь одну деталь, и вся машина развалится. Наш рассказ они хотят послать «тем, кому следует позаботиться, чтобы десантники не смогли приземлиться еще раз».

Сурен Давидович сказал, чтобы записывал я, Алешка, то есть Соколов Алексей.

Я пишу быстро, и у меня «есть литературная жилка» — это он гак говорит, а ему виднее.

Я записал вот это и показал Сурену Давидовичу, что в первом абзаце три «что» и еще один раз «чтобы». Он обещал литературно обработать это дело, а мне велел писать поразборчивей.

В тот день с утра было очень жарко и солнечно. От жары я проснулся рано, позавтракал вместе с матерью и рано, задолго до восьми, пошел в школу. Помню, как на проспекте сильно, терпко пахло тополевыми чешуйками, и липы были дымные, светло-зеленые, и солнце горело в витринах универмага. Дверь магазина была заперта, но Федя-гитарист уже сидел на ступеньках со своей гитарой и жмурился. Я еще подумал, что на молокозаводе кончилась ночная смена, и Федя прямо с работы явился на свидание с Неллой, продавщицей из обувной секции. Я прошел по другой стороне улицы, свернул за угол, к школе, и тогда уже удивился — не такой он человек, Федя, чтобы сидеть и ждать. Он лучше встретит девушку около дома и проводит с громом, с гитарой — э-эх, расступись! Он такой парень. Утро, вечер — ему все нипочем. Я думал о нем и улыбался, потому что мне такие люди нравятся. Потом я стал думать, удастся ли днем, после школы, накопать червей для рыбной ловли.

Я прошел по пустой лестнице, положил портфель в стол и посмотрел в окошко.

Федя-гитарист по-прежнему сидел на ступеньках универмага и держал на вытянутых руках гитару. Понимаете? Он ее рассматривал и хмурился: что это, мол, за штука? Пожал плечами. Взял несколько аккордов и еще пожал плечами… Потом он стал притопывать ногой и с удивлением смотрел на свой ботинок, заглядывая сбоку, на петушиный манер, — гитара ему мешала.

Я опять заулыбался — наш знаменитый гитарист будто заново учился играть на гитаре. Выдумает же — забавляться так чудно и в такую рань!

Минуты через две—три у универмага появился заведующий почтой — наверно, Федя его окликнул. Мне через стекла было не слышно, что сказал Федя-гитарист, но заведующий почтой поклонился, свернул и подошел к ступенькам.

И тогда произошло вот что. Заведующий сделал неверный шаг, двумя руками схватился за грудь, сразу выпрямился, опустил руки и зашагал дальше, не оглядываясь на Федю. Через полминуты стеклянная дверь почты блеснула на солнце, заведующий скрылся за ней, а потом до меня долетел резкий стук закрывающейся двери. Федя сидел на ступеньках, словно ничего не произошло, и постукивал по гитаре костяшками пальцев. А я уж смотрел на него во все глаза — что он еще выкинет? На улице стало людно — шли служащие и продавцы на работу, из всех подъездов выскакивали ребята и мчались к школе. До звонка оставалось всего пять минут. Степка давно пришел и, торопясь, сдувал с моей тетради задачки по геометрии. Я смотрел, значит, целых полчаса, а Федя все сидел, опустив гитару к ноге, и равнодушно жмурился на прохожих. И вдруг он поднял голову… Тяжко подрагивая при каждом шаге, к почте торопился седой, грузный телеграфист, важный как генерал. Он всегда проходил мимо в это время, всегда спешил и перед угловой витриной универмага смотрел на часы и пытался прибавить шагу. Он весит килограммов сто, честное слово! Именно его Федя выбрал из всех прохожих и что-то ему говорил, просительно наклоняя голову. Тот обернулся, поперек тротуара пошел к ступенькам — даже его спина, туго обтянутая форменной курткой, выражала недовольство.

Я приподнялся. Старый телеграфист будто налетел на невидимую веревку. Нырнул всем корпусом, просеменил и остановился, схватившись обеими руками за грудь. Я думал, он упадет. Гитарист равнодушно смотрел на свой притопывающий ботинок, не приподнялся даже. Старик же мог насмерть разбиться о ступеньки. К счастью, он не упал — выпрямился и как будто взял у гитариста что-то белое. И сразу пошел дальше, прежней походкой. Хлопнула дверь почты, только солнце уже не блеснуло в стекле. А Федя-гитарист встал и пошел прочь.

Гитара осталась на ступеньках…

Я оглянулся — учителя еще не было — и прыгнул со скамьи прямо к двери. Кто-то вскрикнул «ух!», я вылетел а коридор и ходом припустился, вниз торопясь проскочить мимо учительской, чтобы вдруг случайно не встретиться с Тамарой Евгеньевной.

Звонок заливался вовсю, когда я выбежал из подъезда. Улица казалась совсем другой, чем сверху, и гитары не было на ступеньках универмага. Я пробежал вперед, на газон между тополями, и увидел совсем близко Федю — он успел вернуться за гитарой и опять отойти шагов на двадцать. Черный лак инструмента отражал все, как выпуклое зеркало на автобусах, — дома, деревья, палевый корпус грузовика, проезжающего мимо. И меня, а рядом со мной кого-то еще. Я оглянулся. Рядом со мной стоял Степка, совершенно белый от волнения.

— Ты что? Тревога? — спросил Степка.

— С ним что-то неладно. — Я кивнул на спину гитариста.

— С Федором? А тебе-то что за дело? Ну и псих…

Я не знал, как быть. Мы торчали посреди улицы, где любой учитель мог нас взять на карандаш и завернуть обратно в школу. А гитарист удалялся по проспекту вниз, к Синему Камню — это у нас поселок так называется, два десятка домов за лесопарком. Тут выглянула из школы техничка тетя Нина, и нам пришлось перебегать улицу и прятаться за киоском.

Гитарист неторопливо вышагивал, здоровался со знакомыми, встряхивая чубом. Мы вылезли из укрытия и пошли за ним. Зачем пошли? Я этого не знал, а Степка тем более. Он взъерошился от злости, но вел себя правильно — шел рядом и молчал. Так мы прошли квартал, до нового магазина «Фрукты — соки», перед которым стояло грузовое такси. Оно тоже было новое. Взрослые на такое не обращают внимания, а мы все знали, что в городе появились два новых грузовых такси, голубых, с белыми, полосами и шашками по бортам и с белыми надписями «таксомотор». Сур нам объяснил, почему «таксомотор»: когда автомобили только появились, их называли «моторами». Так вот одно из новых такси красовалось у тротуара и уютно светило зеленым фонариком. Мордатый водитель сидел на подножке, насвистывая Федину любимую песню «По Смоленской дороге снега, снега…». Мы видели по гитаристовой спине, что он и такси заметил, и водителя, и свою «Дорогу» услышал и узнал отлично. Он небрежно вышагивал — высокий, поджарый, в черных брюках и рубашке и с черным инструментом под мышкой. Конечно, водитель с ним поздоровался. Федя остановился и сказал: