— Что это с ним? — изумился папа.

А мама уже помчалась вслед за Артемом — успокаивать, утешать…

— Это ты? — спросил папа.

— Что — я?

— Ты наговорил ему чего-нибудь такого?

— Ничего я ему не говорил. Дурак он — вот и все.

— Ох, Борис, — сказал папа, — чувствую, будешь ты у меня сегодня стоять в каземате инквизиции, носом в угол.

— А я ничего не сделал. Ничего-ничего!

— Это ты сам разберешься, когда простоишь целый вечер. И пытать тебя будет твоя совесть.

— Я не сдамся, — буркнул я.

— Тогда твоя совесть с досады умрет, и я, и мама, и Артем — все мы станем тебя презирать.

— Подумаешь, Артем… — начал было я, но осекся, снова глянув в окно.

Там, во дворе, ничего не было,

Ракета, которую совсем недавно могли видеть все, исчезла, испарилась, вдруг растаяла, как лед на солнцепеке.

— Где она? — ахнул я.

— Так-так, — сказал папа, — Вот постоишь в углу и постараешься ответить на этот вопрос. А пока доешь второе — совсем уже застыло.

Я вернулся к столу и, нехотя ковыряя вилкой антрекот, все думал, пытался понять, откуда же взялась эта ракета и, главное, была ли она все-таки на самом деле?

А может, снова кто-нибудь из наших играл (хотя, откуда было отцу, к примеру, знать о наших дворовых забавах?), а остальные, поддавшись азарту игры, лишь поддакивали и умиленно ахали?

Под вечер, когда я все еще отбывал наказание в предназначенном для этого углу, ко мне подошел Артем, держа руку за спиной, и сказал вполне миролюбиво — этого карапуза, надо полагать, весьма разжалобили, наконец, мои мучения в проклятой одиночке:

— Устал стоять?

Я хотел было послать его куда подальше, но только кивнул, соглашаясь.

— На-ка, — вдруг произнес Артем и протянул мне что-то мягкое и теплое. — Возьми.

— Что это?

— Мишка, Твоя доля. Здесь ровно половина. И, знаешь, я уже не сержусь на тебя.

«Ну, еще бы!», — подумал я, однако лоскуты взял, и, удивительное депо, мне неожиданно стало очень приятно от мысли, что и у меня теперь есть своя доля чуда…

Так и закончился тот странный день.

С тех пор прошло много-много времени, многое забылось и потускнело. Но одно воспоминание, точнее, даже не воспоминание, а некое радостное ощущение остается постоянно в моей душе — удивительное чувство ожидания, надежда: вот-вот что-то произойдет, случится непременно, нужно лишь дождаться, как уже дождался как-то раз…

Мне кажется, в один прекрасный день я снова, как тогда, подойду к окну и вдруг увижу возле своего дома, над дворовой клумбой, Неведомый Космический Корабль. И ни одна травинка не пригнется под ним — он будет парить над самою землею, и тогда я выбегу ему навстречу и, как сигнальными флагами, взмахну плюшевыми лоскутками, и там, на Корабле, увидят меня и поймут мои сигналы, догадаются, что перед ними — друг.

Да, друг. И даже очень…

Еще зелененьким лейтенантом Давлиот, как и положено, мечтал командовать дивизиями, а то и всеми вооруженными силами. Он давно уже открыл в себе талант военного стратега. Чтобы, не дай бог, не зарыть его в землю еще до покорения больших командных высот, Давлиот на первое же офицерское жалование накупил оловянных солдатиков и часами разрабатывал сценарии будущих сражений.

Шли годы, но к заветной цепи, увы, не приближали. Давлиот служил ревностно, однако выше майора подняться не сумел, более молодые, но не менее ретивые обскакали его по службе. Когда Давлиот понял, что больших чинов не достичь, он замкнулся в себе, стал мрачен и неразговорчив.

Единственной отрадой были солдатики. Едва придя домой, майор извлекал из шкафа оловянную армию и начинал военные действия. В углу стола он смонтировал большую красную кнопку: когда наступал апогей сражения, он с наслаждением нажимал ее, обрушивая смертоносные ракеты на вражеские войска.

Солдатики умирали молча. «Своих» после победы майор награждал орденами и денежными премиями, «чужих» предавал земле, то есть складывал в ящик, без речей и воинских почестей.

Так продолжалось изо дня в день. Жена не выдержала и ушла. Давлиот этого почти не заметил. Его счет в банке заметно оскудел, но на солдатиков хватало — и это было главное,

Жизнь шла своим чередом. Дневное время майор отдавал службе, а вечерами воевал дома. Особое удовольствие ему доставляло командовать генералами и даже самим военным министром. К счастью для Давлиота, генералы и военный министр об этом не догадывались,

В один прекрасный день майора вызвал бригадный генерал Фризли и объявил о предстоящей отставке. Не сразу осознав услышанное, Давлиот твердым шагом вышел из кабинета, пришел домой, достал солдатиков и только тут будто провалился в глубокий омут…

Впервые за много лет майор, не начиная сражения, нажал на красную кнопку и, не наградив победителей, не предав земле побежденных, покинул поле боя. Больше майор к столу не подходил. Поле боя и войска покрывались пылью.

Через месяц генерал снова вызвал Давлиота и вручил ему приказ об отставке. На следующий день был назначен прощальный офицерский ужин.

…Давлиот проснулся на рассвете и долго лежал, уставившись в потолок. Потом, стараясь растянуть время, медленно облачился в парадный мундир и стал бродить по квартире.

Обойдя все комнаты, он добрался до кабинета. Случайно его взгляд упал на стол. Полки, занимавшие позиции на левом фланге, были явно поражены оловянной чумой. Фланг оказался ослабленным. Давлиот машинально перебросил туда кавалерийскую часть, придав ей для поддержки танковую бригаду.

Войска его были разношерстны. Бок о бок уживались индейские разведчики и наполеоновская гвардия, конница Чингисхана и рыцари короля Артура, зеленые береты и королевские мушкетеры. Они попеременно бывали то «своими», то «чужими», но красная кнопка принадлежала только «своим»…

Противник открыл пулеметный огонь, пытаясь отсечь конницу от танков. Майор совершил отвлекающий маневр, перейдя в атаку на правом фланге. Там у противника стояли римские легионеры. Давлиот нанес по ним бомбовый удар, и, пока легионеры не опомнились, в их расположение ворвались самураи майора,

Слева, однако, положение ухудшалось. Генерал Фризли, которому майор поручил командовать танковой бригадой, промедлил, и враг все-таки отсек конницу. Теперь он не спеша ее добивал. Конница отстреливалась из луков. Давлиот вызвал генерала, распек его и отправил под арест — в ящик стола, а сам взялся за руководство сложным участком фронта. Посадив мушкетеров на танковую броню, он бросился в лихую атаку и опрокинул врага. Тому пришлось отступить в горный массив, роль которого исполнял мраморный чернильный прибор. Майор вызвал егерей.

Противник начал контрнаступление в центре. Войска майора ожесточенно отстреливались. Позади них раскинулось море — огромное чернильное пятно, в котором эсминцы майора охотились за подлодками противника. Подлодки гибли, но вред приносили немалый: два транспорта с техникой майор уже потерял.

Давлиот мельком взглянул на часы. Удивительно, день уже прошел. Пора было идти на ужин, но как же мог главнокомандующий оставить армию в разгар сражения? «Еще немного», — подумал он.

А потом события закрутили его. Войска сталкивались, рубились, хрипели кони, лязгали гусеницы, свист стрел перемежался пулеметными очередями, гортанно кричали сипаи-погонщики боевых слонов, бухали гаубицы…

Раздался телефонный звонок. Продолжая руководить боем, майор поднял трубку и, услышав голос генерала Фризли, приказал доставить его в ставку. Генерал выразил недоумение, более того, воспротивился. Тогда Давлиот приговорил генерала к расстрелу за неповиновение на поле боя, достал его из резерва, бросил трубку и пальнул в фигурку из собственного пистолета, разметав при этом полк «своих»,

Пришлось ввести в бой резервы. Однако пока майор приводил в порядок войска, враг поднял голову. Легионеры, перехватив инициативу, начали теснить самураев; самураи делали харакири, но не сдавались. Егерям тоже было несладко. Партизанские отряды противника, используя складки местности мраморной пепельницы, наносили им большие потери.