Почему? Да какая разница? На волне воспоминаний, защищать ее от Хасана Заноза не стал бы. Одного раза, одной удачной попытки, хватило навсегда.

— Ни на минуту оставить нельзя, — Турок покачал головой. — Что там с детьми?

— Ждут, пока ты их выпустишь. Пока на эмоциях — чувствуют себя здоровыми. Но через парк вряд ли пройдут, автобус к крыльцу нужен.

— И тебя им лучше не показывать, чтобы не хватали руками, — Хасан снова скользнул взглядом по Эшиве, по Виолет, до которой, кажется, начало, наконец, доходить, как она влипла. Посмотрел на него и кивнул: — молодец. Все хорошо сделал. Теперь вылезай из-под плинтуса. Куда я без тебя? Детей восемнадцать человек, упырица в истерике, и эти две еще… курицы. С копами тоже лучше тебе пообщаться, сам знаешь. — Он поразмыслил секунду и добавил: — по дороге домой заедем куда-нибудь. Где в пять утра можно купить для собаки игрушки и все остальное?

— Блин, чувак, — Заноза даже не пытался остаться серьезным. Улыбка сама растянула губы, чуть не до ушей. — Я тебя люблю.

— С этим к девочкам. Иди, приведи в чувство мисс Хамфри.

Сколько же слез может поместиться в одной мертвой девочке? Соня Хамфри плакала, плакала и плакала. Не кровью. Ей дали афат, но так и не накормили, она была голодна, испугана, потеряна, но все еще не стала вампиром. Настоящим — не стала. Никуда, конечно, не денется, нельзя терпеть голод вечно, но Заноза помнил себя в первые часы после афата, помнил, что кроме невыносимого голода и невыносимой любви к ратуну, не было вообще никаких чувств. Если б ратун приказал — он бы чувствовал голод вечно и был счастлив этим. Но он не боялся. Он не понимал, что с ним произошло, не знал, о чем жалеть, не думал о будущем. Бессмысленная, влюбленная, голодная тварь.

Вампиры не очень-то охотно вспоминают себя сразу после афата, и еще меньше любят делиться этими воспоминаниями, но голод — чувство общее для всех. Голод и любовь к ратуну. У кого-то, возможно, есть и другие чувства, многое зависит от обстоятельств. Но никто из тех, кого знал Заноза, не удержался бы от соблазна, когда рядом — в десятке шагов — восемнадцать беспомощных живых, полных горячей крови.

У мисс Хамфри то ли афат прошел иначе, то ли она сама была другой. Дочь венатора, может, в этом дело?

Только вот что ей сказать? Она плачет так горько, потому что осознает себя, и боится. Понимает, что превратилась в чудовище. Понимает, что уже не станет человеком. Слов — убедительных и честных — которые могли бы показать ей, что не все безнадежно-плохо, просто нет. Потому что все безнадежно-плохо. Это ратун должен объяснять, в чем преимущества посмертия вампира. Ратуну веришь. Любишь его и веришь во все, что он скажет, и делаешь все, что он велит. Быть с ним становится смыслом жизни, и только он решает, какой она будет, эта жизнь.

Сделать так, чтобы мисс Хамфри полюбила его как ратуна и так же ему поверила, Заноза мог. Даже в таком паршивом настроении как сейчас, на одно-то использование дайнов его хватило бы. Спасибо Хасану. Но рассказывать этой девочке, сопротивляющейся своему голоду, о том, что быть мертвым монстром лучше, чем живым подростком — язык не повернется. Лучше, да. Для мертвого монстра. А она пока — подросток. Убитый, но не умерший. Это почти то же, что живой.

— Привет, — сказал он, чтобы начать хоть с чего-то.

Соня подняла на него взгляд. Слезы так и текли из ее глаз. Струились по щекам, капали на джинсы. Но горечь и страх начали таять, как кусочки льда в кипятке. Появилось любопытство. И приязнь. Чувства такие неуместные сейчас, что они показались извращенными.

Что он делает? Как он это делает? Нельзя так ни с мертвыми, ни с живыми!

— Ты плачь и дальше, если хочешь, — Заноза подвинул к кровати табуретку, и сел, — но пока плачешь, подумай. Наверняка, есть что-то, чего ты не знаешь о вампирах. А твой отец знает все. Если выход есть, он его найдет.

— Мой отец? — она шмыгнула носом. — Они с мамой давно в разводе. Какие вампиры? Он же нормальный. У меня нормальный папа, нормальная мама, они не верят… и я… — слезы потекли с новой силой, — не ве-ерю.

Новый приступ горьких рыданий. Ок. Надо подождать. Он сам ей разрешил плакать. Сказал бы «не плачь», она бы перестала, но это уж точно насилие.

— Я думаю, ты удивишься, — пообещал Заноза, дождавшись паузы.

Сработало. Так же извращенно, как интерес и дружелюбие, пригасившие безнадежный страх, но сработало.

— Я чего-то не знаю про отца? — спросила Соня.

— Многого не знаешь, как я погляжу. Он специалист по вампирам.

— Нет, — она судорожно вздохнула, но не заплакала. — Он просто ученый. Ездит с лекциями. И изучает даже не мифы. Даже не историю.

— А что?

— Коран. Папа мусульманин. Правда, такой же, как мы с мамой — христиане. Никакой. У тебя платок есть?

— Конечно.

Соня вытерла глаза. Вытерла щеки и нос. Сдавленным голосом сообщила:

— Когда плачешь, всегда насморк. А теперь — нет. Это потому что я…?

— Да. Но ты отлично держишься. Ты не такая как другие. Сколько часов прошло от афата?

Недоумение в светлых глазах. Новый укол страха от незнакомого слова, от того, что осознание неотвратимости случившегося вот-вот навалится снова.

— Как давно тот парень дал тебе свою кровь? — переспросил Заноза. — Сколько часов назад? Ты спала после этого?

— Нет. Вампиры же не спят. Два дня прошло. Я очень хочу есть, — добавила Соня шепотом, как будто голос вдруг изменил ей, — но я не буду. Ни за что. Если я смогу не есть три дня, или семь, или девять… или сорок дней, — теперь она смотрела с надеждой, — это пройдет? Или я просто умру и больше не… оживу? Не буду такой? Я бы лучше умерла!

Только что придумала себе суеверие, перемешав все христианские сказки. Вот сию секунду ведь. Прямо у него на глазах. А уже приободрилась, словно придумать было достаточно, чтоб и поверить, и даже убедиться, что так все и будет. Не три дня, так семь. Не семь, так девять. А если и девять дней не помогут, то через сорок она точно умрет, и уже не поднимется.

Умрет она раньше. Если и правда не будет есть. И это хороший выход. Только позволит ли Старый Лис? Отпустит ли? Дочка, все-таки. Венаторы, наверняка, знают много способов превратить вампира обратно в человека. Еще они знают, что эти способы не работают, иначе лечили бы вампиров, а не убивали.

Хотя, нет. Они как нацисты. Убивают, чтоб на Земле не осталось никого, не похожего на них.

Хасан сказал, что Алахди не такой, но он это сказал потому, что сам мусульманин. Надеется найти общий язык с единоверцем. Думает, что если у Старого Лиса достало ума объединиться с христианами, понять, что Бог один для всех, и эффективно использовать это понимание для борьбы с вампирами, то с ним можно договориться. 

Хасан, он… редко ошибается. А Бог — один. Если Он, вообще, есть. Потому что и крест, и Маген Давид[10], и полумесяц, звезда и мечеть — все вызывает одинаково сильную головную боль, режет глаза и, если прикоснешься, обжигает даже через перчатки. А мезузы на каждой двери в каком-нибудь иудейском доме бесят чуть не больше, чем «порог». Если Хасан прав, венаторы Алаатира не превратятся в союзников, но перестанут быть смертельными врагами.

Каким образом то, что Бог — один, означает, что Хасан прав?

Алахди убивает вампиров. Он убьет свою дочь? Позволит ей умереть? Или будет спасать, попытается оживить, снова сделать человеком?

Слишком много мыслей. Это опасно. В мыслях можно потеряться, а Турку сейчас не до того, чтоб еще и его возвращать в реальность.   

— Днем не спишь, — Заноза понял, что Соня ожидает его ответа, — кровь не пьешь, на людей не кидаешься. Ты особенная. И отец у тебя особенный. А на него работает целая команда спецов, которые на вампирах собаку съели. Я думал, что ж тебе хорошего сказать — ничего, из того, что мне говорили, или другим вампирам, в твоем случае не подходит. Ну, так вот, отца ты теперь точно узнаешь лучше.