Как бы так теперь видеозаписи этих непристойностей удалить из списка? О чем думал, когда готовил доказательства? Ну, понятно, о том, что княгиня — правительница, и ее подданные оказались в беде, и ее люди убивают ее подданных. А то, что она — леди, и некоторые вещи ей не то, что видеть нельзя, ей даже знать о них нельзя, это, конечно, не имеет значения.

Хасан сказал бы: ты иногда так увлекаешься, что вместо пользы делаешь во вред. И был бы прав. Как бы так удалить не предназначенные для глаз леди записи, и как бы так научиться не увлекаться?

По пути домой, Мартин думал. О разном. О том, что Заноза выглядел сегодня старше, чем обычно, но все равно слишком молодо, чтобы его сразу приняли всерьез. О том, что тайные собрания под покровом сумерек хороши для заговоров против официальной власти, а не для переговоров с власть имущими. О том, что если бы не мистическое вампирское обаяние, Заноза не понравился бы ни Мейцарку ни Каллахаму. И о том, какой эффект произвели доказательства преступлений, совершенных стражей.

Все равно как если бы Заноза не кибердек включил, а бомбу взорвал.

Его внешность, его положение на Тарвуде, обстоятельства, при которых проходила встреча — все сразу стало неважным. 

Калимма вообще не могла поверить в то, что видела и слышала в записях. И Каллахам, кажется, тоже. Они знали — все на Тарвуде знали, — что стражники не спешат защищать тех, кто не может им заплатить, берут взятки, получают долю от рэкета, что кому-то из преступников делаются послабления, а чьи-то дела не доводят до суда. Ни Калимма, ни Каллахам прекраснодушными дураками не были. Насчет Калиммы Мартин иногда сомневался, но министры финансов прекраснодушными не бывают, это один из законов природы. Однако они оказались не готовы столкнуться с тем, что Стража, чья задача защищать людей, вместо этого — убивает.

Такое странное состояние — непринятие неопровержимых фактов. Мартин наблюдал его не в первый раз, и всегда злился, не понимая, как люди это делают. Шоры на глазах? Затычки в ушах? Какие-то фильтры в мозгу?

Заноза не злился. Наверное, его собственные мозги были устроены так, что он мог понять вообще все. Заноза сказал:

— Стража больше не считает людей людьми.

И, как ни странно, эта формулировка дошла до Калиммы. Сделала неприемлемое объяснимым. Стража не убивает людей, не запугивает людей, не похищает людей, не… не совершает преступлений против людей. Для Стражи людей просто нет и всё. Никого, кроме них самих и какого-то количества их друзей и родственников.

Тридцать пять человек из двухсот. Среди этих тридцати пяти не было ни одного, не замешанного в преступлениях. Честные или хотя бы сохранившие представления о чести бойцы переходили в другие десятки, в другие сотни. Патрулировали Замковый Квартал и Боголюбовку, переводились на службу в Шахтный и Северный, уходили в конные отряды, непрерывно курсировавшие по всем дорогам острова. Там степень риска была такая, что никакими надбавками не компенсировалась. Но в Страже нашлось достаточно людей, решивших, что лучше рисковать жизнью, чем стать преступниками.

Пытались они что-то сделать со своими прежними сослуживцами, с прежними командирами, с этими тремя десятниками, двумя лейтенантами, тридцатью бойцами? Сто семьдесят человек против тридцати — такое соотношение сил выглядит обнадеживающим. 

Но у этих ста семидесяти были семьи.

Заноза предусмотрел все вопросы или почти все. Он поименно мог перечислить всех избитых женщин, пропавших детей, запуганных до полусмерти стариков. Всех мужчин, облыжно обвиненных в преступлениях и отправленных на рудники. Все семьи, погибшие во внезапных пожарах, когда дома занимались от подвала до крыши в считанные секунды, как будто подожженные алхимическим горючим составом. Он словно пропустил новейшую историю Тарвуда сквозь фильтр, оставлявший на виду все преступления Стражи. Мартин знал — от него Заноза не стал это скрывать — что большая часть доказательств, показания свидетелей, признания, получены под чарами. И знал, что больше об этом никому знать нельзя.

Иначе доказательства превратятся в ложные обвинения. А случись такое, он сам не удержится и начнет наводить порядок. И Заноза не останется в стороне. И, возможно, Мейцарк тоже.

Мартин покосился на упыря, который шел рядом. На отражение фонарей в черных стеклах очков.

— Если бы Калимма догадалась, что ты использовал чары, если бы решила оставить все как есть, как думаешь, полковник стал бы что-нибудь делать сам?

— По-любому. И все испортил бы. Он аккуратно не умеет, а в таких делах, как в нейрохирургии — микронная точность нужна. Но леди Калимма знает о чарах.

— Откуда?

Заноза пожал плечами:

— Догадалась. Она умная. Поэтому и не дала ни Мейцарку, ни Каллахаму спросить, как я собрал компромат. Если б они спросили, мне пришлось бы врать. А леди Калимма чувствует ложь. Ей пришлось бы потребовать от меня правды, а правда все испортила бы.

И она приняла доказательства, полученные в нарушение всех правил? Это Калимма-то? Которая следит за соблюдением буквы закона так, как будто про дух никогда не слышала?

— Женщины, дети, старики, — Заноза достал сигареты, протянул одну Мартину и остановился, ожидая, пока тот даст ему прикурить. — Им причинили настоящее зло, не выдуманное. Многих убили. По-настоящему. Без разницы, как я узнал об этом, без разницы, как я узнал, кто это сделал, важно, что это происходит. Леди Калимма поняла, что ее не боятся. Стражников этих боятся, а ее — нет. В нее не верят. Даже Табриз больше боится собственных подчиненных, чем ее. Это неправильно, это нарушение порядка, а наша княгиня любит порядок, и бардака на вверенной территории не потерпит. Образцом человеколюбия ее не назовешь, — Заноза то ли вздохнул, то ли просто дым выдохнул, — но она и сама не человек.

На перекрестке Бастионной и Замкового дороги разошлись. Мартину нужно было домой, Занозе — на мельницу.

Не прощались — оба знали, что часа через три Мартин тоже явится на мельницу с  парой бутылок крови вместо яблочного пирога или коробки конфет, или с чем там ходят в гости приличные люди. А Заноза, наверняка, уже купил у Мигеля очередную бутылку виски. Была бы Лэа в агентстве, зашли бы туда, и, может, отправились бы потом гулять втроем. Без виски и без крови, зато в хорошей компании. Но Лэа сегодня хотела побыть дома, и планы Мартина на вечер были самыми радужными. 

Из кухни не пахло едой. Лэа хотела приготовить ужин, но, похоже, передумала.

В гостиной на полу валялась груда черного тряпья. Лэа сидела в кресле, поджав ноги, и кидала в стену теннисный мяч. Кидала и ловила. Когда Мартин вошел в комнату, она, не взглянув на него, холодно спросила:

— Это что?

— Не знаю, — Мартин понял, что спрашивает Лэа про тряпки, но он ничего в гостиной не оставлял. — Это тут и было?

— Это было в Москве, — Лэа вновь бросила в стену мячом. — В ванной. Твои шмотки, изодранные в клочки и изрезанные.

— Изрезанные?

Мартин был уверен, что придя из Адмиралтейства, выбросил пришедшую в негодность одежду в утилизатор. Был уверен? Зеш! Он был уверен, что собирался ее выбросить. Но слишком спешил и слишком много думал о том, какой легендой объяснять убийство Койота, и беспокоился за упыря, и… всегда был раздолбаем. А тогда, сразу после боя, так радовался давно забытому чувству свободы, что забыл бы выкинуть шмотки, даже если б память была, как у Занозы.