Почти невозможно. Речь ведь идет не просто о крови. «Поцелуй», убивает он или нет, это всегда прикосновение к душе жертвы, и до тех пор, пока голод не станет сильнее разума, пока он не поглотит личность, вампир не сможет — не заставит себя — «поцеловать» кого-нибудь «не в своем вкусе». Заноза любил всех, кого «целовал», всем был благодарен, и ему было все равно из кого брать кровь. Хасан… никого не любил. И ему тоже было все равно. Эшива любила разнообразие. Это не совсем то же самое, что любить жертв, но все равно не способствует формированию определенных пристрастий. А Хольгер последние несколько столетий пьет только из молодых, желательно еще и из богатых. От той привычки он не откажется, но если он перестал убивать, то по жертвам его не выследить.

— И для связи с Шольто он использует только емайл. Так мы его тоже не найдем. Еще и Арни сам не свой со вчера, с этой стипендией. Да, кстати, Алахди спрашивает, претендуешь ли ты на то, чтобы убить Хольгера самому? Мне хотелось бы знать, почему он моим мнением не интересуется.

— Он тебя не видел. Что? Алахди спрашивает? — некоторые вещи, о которых Заноза говорит, настолько ненормальны, что звучат как обыденность. — Как он до тебя добрался? Почему ты не доложил?

— Madre, да Соню он попросил узнать, ты чего? Мы же с ней общаемся. Емайлами, — Заноза фыркнул, — ни я ее, ни она меня не найдем, даже если искать возьмемся. Короче, прямо об этом, конечно, никто никогда не скажет — мы же не хотим встрять, как венаторы и тийрмастеры в милой Англии — но в этом деле Старый Лис готов сотрудничать. Если ты дашь добро, я солью Соне все, что есть у нас. А Соня мне — то, что есть у венаторов.

— И ты не пойдешь после этого ломать свою железную дорогу, крушить лего-город и считать все, чего больше двух? — уточнил Хасан.

— Пытаешься тактично выяснить, не обострится ли мой психоз из-за необходимости поработать вместе с венаторами? Хасан, я без понятия, честно. Я их ненавижу, но я и Хольгера ненавижу. Может, если буду думать, что мщу за Соню, то как-нибудь обойдется?

 — Главное, чтоб ты не решил освободить ее из высокой башни, из-под власти деспота-отца. Ладно, сэр Ланселот, подключай Алахди к работе. И что там с Арни? Он так и не понял, что ему нельзя ехать в Кембридж?[14]

— Он готов поехать в Бостон.

— Значит, не понял.

— Мне не нравится Ланселот, — пробормотал Заноза, открыв ноутбук. — Он обманул Артура. Друзей нельзя обманывать. И еще адьюльтер. Я лучше буду Артуром. Ты запретишь Арни туда ехать? Или просто скажешь, что не советуешь?

— Уже сказал, не помогло.

— Прикинь, насколько он хочет там побывать, если даже тебя не послушал?

— Я понимаю, — сказал Хасан, — я не могу понять, зачем ему так нужно на эту церемонию, но понимаю, как сильно он туда хочет. Любого, кроме Арни, я бы отпустил. Но он себя выдаст.

— Знаю. Потому и хочу, чтоб ты запретил. Так надежнее. Потому что иначе он все равно найдет способ уехать.

Про «стипендию имени Арни» в «Крепости» знали уже все. Недавно учрежденную, в октябре ее должны были вручить в первый раз. Стипендия за вклад в исследования, тема которых для всех в агентстве, кроме самого Арни и, может быть, Занозы, звучала, как «бла-бла-бла», но которые, если верить тому же Арни, были жизненно важны.

Что жизненно важного может быть в математике?

Арни такого вопроса никто не задавал, не хотелось нарваться на продолжительную и возмущенную лекцию, в которой понятны будут лишь предлоги и междометия. То, как он стремился поехать на церемонию вручения, говорило само за себя. Пренебречь мнением сразу двух вампиров, один из которых, к тому же, был его хозяином — это все равно, что пойти против инстинктов выживания. А Арни умудрился этого мнения даже не заметить. Все его мысли были поглощены стремлением в Кембридж.

И все бы ничего, если б стипендия была действительно его имени. Но тот ученый, умер тридцать лет назад. Умер молодым. Проблема и Слуг, и вампиров в том, что внешность должна соответствовать возрасту, поэтому если ты выглядишь моложе сорока, «умирать» приходится довольно часто. И Арни к тому человеку не имел никакого отношения. У него были отлично залегендированные, практически настоящие документы на имя несуществующего внука, и они позволяли объяснить внешнее сходство. Однако люди, друзья Арни, его коллеги из тех, давних времен, были еще живы. Они поверили бы во внука, это гораздо разумнее, чем верить в вечную молодость, да только Арни был не способен выдавать себя за другого даже в общении с посторонними, он и девушкам-то практически сразу признавался, что математик. Что уж говорить о друзьях, которых не видел тридцать лет?

Изменить внешность возможно. Но и это не спасет. По той же причине. Неумение врать — это, конечно, достоинство, ни в коем случае не порок. Однако иногда оно сильно мешает жить.

Услышав прямой запрет, Арни огорчился так, что это даже Хасан почувствовал, хоть никогда эмпатом и не был. Их математик всерьез собирался рискнуть безопасностью, своей и «Крепости», только ради того, чтобы побывать на первом вручении стипендии имени себя?

— Это не «только», — объяснил Заноза. — Это событие. Может, самое стоящее, что у Арни было, после того, как он перестал быть ученым.

— Но он и сейчас ученый.

— Угу. Работает инкогнито, под кучей разных имен, и в офигеть каком дружественном, понимающем коллективе. Там он ни от кого не прятался, был уважаемым человеком, а не математиком в банде милитаристов. Понятное дело, что ему хочется снова это почувствовать. И еще признание. Арни не хватает признания.

— Если даже математики такие, то каковы должны быть художники? — Хасан задал вопрос скорее себе, чем Занозе. Да и вопрос был риторическим. Идея не дразнилась, не махала хвостом, она явилась вся целиком. Бери и пользуйся. И Заноза ухватил суть сразу.

— Отлично придумал! — он оскалился, предвкушающе и зло, — это ты просто зашибись придумал! Он поймет, хоть мы дерись, поймет, что это ловушка, но не удержится все равно. Надо только найти такую приманку, чтобы нипочем не удержался.

Берана не разговаривала с ним. И если б только с ним, это было бы еще ничего. Хоть какая-то реакция, пусть и не свойственная прежней Беране, всегда готовой обрушить на обидчика поток обвинений, запутаться в них и убедить себя в том, что никто, в сущности, ее не обижал. Берана обвиняющая или Берана не разговаривающая с кем-то принципиально, это все равно была бы Берана, реагирующая на обиду. Но нет, она не обижалась, не сердилась, и не разговаривала. Ни с кем. На вопросы отвечала. Если вопросы были по делу — отвечала по делу, если о ней самой — недоумевала, и говорила, что у нее все в порядке. Растягивала губы в резиновой улыбке, приветствуя знакомых. Со всеми была вежлива. Но… не было ее. Вообще не было. Заноза попробовал ее зачаровать, чтоб разговорить, выяснить, что же происходит, и будто провалился в пустоту. Мерзкое ощущение, все равно как, рассчитывая ступить на ровную поверхность, не заметить ступеньки вниз.

С ним такого не случалось со дня смерти. То есть, промахнуться со ступеньками не случалось. А дайны никогда так не работали. На дайны всегда есть реакция, правильная или неправильная, но есть. В первый раз за сто пятнадцать лет их воздействие прошло незамеченным. Фу!

Ситуация была настолько невероятной, а ощущение настолько гадким, что Заноза даже забыл впасть в депрессию из-за своей никчемности. А ведь в нормальных обстоятельствах неправильно сработавший дайн был поводом для затяжного сплина.