— Не вполне, — ответил я. — Думаю, он написал первую книгу об Алисе, когда был сравнительно молод, лет в тридцать.

— Близко. В тридцать два. «Алису в Стране Чудес» напечатали в восемьсот шестьдесят третьем, но он шёл по следу и до того. Вам известно, что он опубликовал перед этим?

Я покачал головой.

— Две книги. Он написал и издал «Конспекты по плоской алгебраической геометрии» в восемьсот шестидесятом, а годом позже — «Формулы плоской тригонометрии». Читали ли вы что-то из них?

Мне вновь пришлось покачать головой.

— Математика — не моя сильная сторона, — сказал я. — Я читал лишь не узконаучные работы.

Он улыбнулся.

— Таких нет. Вы просто не смогли опознать математику, скрытую в книгах об «Алисе» и его поэзии. Уверен, вам известно, что многие из его стихотворений — акростихи.

— Конечно.

— Все они — акростихи, но более тонким образом. Впрочем, я понимаю, почему вы не смогли отыскать ключи, если не читали его математические трактаты. Полагаю, вы не читали его «Элементарное руководство по теории детерминантов». Но как насчёт его «Математических курьёзов»?

Очень не хотелось его снова разочаровывать, но пришлось.

Он нахмурился.

— Их-то вы, по крайней мере, должны были прочесть. Книга совсем не узконаучная и содержит большинство ключей к фантазиям. Дальнейшие и окончательные ссылки на них помещены в его «Символической логике», опубликованной в восемьсот девяносто шестом, всего за два года до его кончины, но они менее прямолинейны.

— Так, погодите минутку, — сказал я. — Если я верно вас понимаю, вы утверждаете, что Льюис Кэрролл, оставляя в стороне любое обсуждение, кем или чем был он в действительности, разработал с помощью математики и выразил с помощью фантазии тот факт, что?..

— Что есть другой уровень существования, помимо того, в котором мы сейчас находимся. Что мы можем иметь и порой имеем туда доступ.

— Но что это за уровень? Уровень зазеркалья, уровень сна?

— В точности, доктор. Уровень сна. Это не совсем точно, но примерно то, что я смогу объяснить вам прямо сейчас. — Он подался вперёд. — Рассмотрим сны. Разве они не являют собой почти точную параллель приключений Алисы? Например, последовательность воды-и-вязания, когда всё, на что смотрит Алиса, превращается во что-то иное. Вспомните лавочку, где вяжет старая овца, как Алиса изо всех сил всматривается, пытаясь разглядеть, что лежит на полках, но полка, на которую она смотрит, всегда пуста, хотя другие вокруг неё всегда чем-то полны, хотя она так и не узнаёт, чем?

Я медленно кивнул.

— Она заметила: «Какие здесь вещи текучие!» — сказал я. — А потом овца спросила, умеет ли Алиса грести, и дала ей пару вязальных спиц, и спицы в её руках превратились в вёсла, и она оказалась в лодке, а овца всё ещё вязала.

— В точности, доктор. Идеальная последовательность сновидения. И учтите, что «Бармаглот», вероятно, лучший момент второй книги об Алисе, написан именно на языке снов. Он полон таких слов, как «злопастный», «глущоба», «граахнул», дающих вам идеальное изображение в контексте, который вы не можете разъяснить. Во сне вы вполне понимаете подобные смыслы, но забываете их, проснувшись.

Между «глущобой» и «граахнул» он допил последнюю порцию. Я не стал наливать ещё; я уже задавался вопросом, кто протянет дольше, бутылка или мы. Но на нем совсем не проявлялся эффект выпитого. Не могу сказать то же о себе. Я осознавал, что мой голос слегка охрип.

— Но зачем постулировать реальность такого мира? — сказал я. — Я вижу вашу мысль иначе. Бармаглот сам по себе является воплощением пришедших из ночного кошмара существ с огненными глазами и клацающими челюстями, и почему он пылкает, не смогли бы объяснить даже Фрейд и Джеймс Джойс вместе взятые. Но почему бы не предположить, что Льюис Кэрролл пытался, и чертовски успешно, писать, словно во сне? Зачем выдвигать гипотезу, что этот мир реален? Зачем пытаться проникнуть в него, за исключением, конечно, того проникновения, что мы еженощно совершаем во сне?

Он улыбнулся.

— Потому, что этот мир реален, доктор. Сегодня вечером вы услышите доказательства этого, математические доказательства. И, я надеюсь, реальные. У меня есть такие доказательства, и, надеюсь, они будут у вас. Но, по крайней мере, вы увидите расчёты, и вам объяснят, как они проистекают из «Математических курьёзов» и подтверждаются свидетельствами, выявленными в других книгах. Кэрролл опередил своё время более чем на столетие, доктор. Вы читали о недавних экспериментах Либница и Уинтона с подсознанием и об их попытках нащупать правильное направление через математический подход?

Я сознался, что не слышал ни о Либнице, ни об Уинтоне.

— Они не слишком известны, — признал он. — Видите ли, её недавно никто, кроме Кэрролла, даже не рассматривал возможность достичь, скажем так, уровня сна, пока я не покажу вам, что он реален физически так же, как и ментально.

— И Льюис Кэрролл достиг его?

— Должен был, чтобы узнать то, что он знал. Вещи настолько революционные и опасные, что он не осмелился изложить их открыто.

На какое-то ускользающее мгновение это прозвучало так разумно, что я засомневался, не может ли это быть правдой. Почему бы нет? Почему не может быть иных измерений, кроме нашего? Почему бы гениальному математику с умом и фантазией не найти путь в одно из них?

Я мысленно обругал нашего Клайда Эндрюса за то, что тот рассказал мне про побег из психушки. Если бы я не знал об этом, какой бы чудесный выдался вечер. Даже зная, что Смит безумен, я обнаружил, что, быть может, с помощью виски, задаюсь вопросом, вдруг он прав. Как чудесно было бы, не зная об его безумии, умерять удивление дивным чудом. Это был бы поистине вечер в Стране Чудес.

И, здоровый или безумный, он мне нравился. Здоровый или безумный, он фигурально относился к отделению, в котором реально работал муж миссис Карр. Я засмеялся и, конечно, вынужден был объяснить причину.

Его взгляд просветлел.

— Отделение римских свечей. Это чудесно. Отделение римских свечей.

Вы понимаете, о чём я.

Мы выпили за отделение римских свечей, а затем вышло так, что никто из нас больше не заговаривал, и стало так тихо, что я вздрогнул, когда зазвонил телефон.

Я поднял трубку и сказал в неё:

— Отделение римских свечей.

— Док? — раздался голос Пита Кори, моего печатника. Он звучал напряжённо. — У меня плохие новости.

Пита нелегко возбудить. Я немного протрезвел и спросил:

— Что такое, Пит?

— Послушайте, док. Помните, пару часов назад вы говорили, что хотели бы, чтобы случилось убийство или что-нибудь вроде того, и тогда у вас будет материал для газеты, и помните, как я спросил вас, хотели бы вы этого, даже если такое случится с вашим другом?

Конечно, я вспомнил; он упомянул моего лучшего друга, Карла Тренхольма. Я крепче сжал трубку и сказал:

— Давай напрямки, Пит. Что-то случилось с Карлом?

— Да, док.

— Бог мой, что? Хватит предисловий. Он мёртв?

— Так я слышал. Его нашли у дороги; не знаю, машина сбила или как.

— Где он сейчас?

— Привезли. Думаю так. Я знаю только, что мне позвонил Хэнк, — Хэнк — зять Пита и помощник шерифа, — и сказал, что им позвонил кто-то, кто нашёл его там у дороги. Даже Хэнк знает всё из третих рук, ему позвонил Рэнс Кейтс и сказал прийти последить за офисом, пока он будет там. И Хэнк знает, что Кейтс вас не любит и даже намекать не станет, так что Хэнк позвонил мне. Но не создавайте Хэнку проблем с боссом, не говорите никому, откуда намекнули.

— Ты звонил в больницу? — спросил я. — Если Карл просто ранен...

— Они бы ещё не успели доставить его туда или куда там они его везут. Хэнк просто позвонил мне из дома, прежде чем пойти в офис шерифа, а Кейтс только что позвонил ему из офиса и уже уходил.

— Окей, Пит, — сказал я. — Спасибо. Я иду в город; позвоню в больницу из редакции «Гудка». Можешь звонить мне туда, если услышишь ещё что-нибудь.

— Чёрт возьми, док, я тоже иду.