Но зачем? Какая ему выгода? Он убил Майлза Харрисона, Ральфа Бонни и Иегуди Смита. И он не тронул деньги, которые везли в том портфеле Майлз с Ральфом, бросив его в багажник моей машины вместе с их трупами.

Стало быть, деньги — не мотив. Либо так, либо мотив — деньги в таком количестве, что пара тысяч долларов, которые были у Бонни с собой, не играют роли.

Но разве жертвой не оказался один из богатейших людей в Кармел-Сити? Ральф Бонни. Его фабрика фейерверков, другие его вложения, его общее состояние составят… ну, пожалуй, с полмиллиона долларов. Человек, убивающий ради полумиллиона долларов, вполне может отказаться от выгод двух тысяч долларов, оставив их рядом с трупами убитых, чтобы помочь свалить преступление на пешку, выбранную им, чтобы отвлечь от себя подозрения.

Связать факты.

Ральф Бонни был разведён днём. И убит ночью.

Следовательно, смерть Майлза Харрисона случайна. Иегуди Смит стал ещё одной пешкой.

Извращённый ум, но блестящий. Холодный, жестокий ум.

И всё же, как ни парадоксально, ум, любящий фантазию, как и я, любящий Льюиса Кэрролла, как и я.

Я стал наливать себе ещё и вдруг вспомнил, что у меня есть только часть ответа, и что даже будь у меня весь ответ, у меня всё же не было бы ни малейшего представления, что мне с этим ответом делать без малейших улик, без хотя бы йоты доказательств.

Ведь я даже не знал причины, мотива. Но он должен быть; всё остальное слишком хорошо спланировано, слишком логично

Я видел только одну возможность.

Я сидел, прислушиваясь, не приближается ли машина; ночь была такая тихая, что я мог расслышать это за целый квартал.

Я посмотрел на пистолет, который вернул мне Смайли, поколебался и всё-таки сунул его в карман. Затем я ушёл через заднюю комнату и выбрался через окно в тёмный проулок.

Дом Карла Тренхольма был в трёх кварталах. К счастью, он находился на соседней, параллельной Оак-стрит улице. Я мог пройти всё это расстояние переулком, нужно было только перейти несколько улиц.

Переходя вторую улицу, я услышал приближающуюся машину и спрятался за мусорным баком, пока она не проехала. Двигалась она медленно, и, вероятно, это были или Хэнк с шерифом, или два других помощника. Я не выглядывал, боясь, что они могут просвечивать прожектором переулки.

Я подождал, пока шум окончательно затихнет, и только потом пересёк улицу.

К Карлу я вошёл через заднюю калитку. Поскольку его жены дома не было, я не знал, в какой спальне он ляжет, но нашёл камешки, принялся швырять их в самое вероятное окно и угадал.

Оно поднялось, и показалась голова Карла. Я подошёл поближе к дому, чтобы не кричать.

— Это док, Карл, — произнёс я. — Не зажигай свет нигде в доме. И спустись к чёрному ходу.

— Иду, док. — Он закрыл окно.

Я поднялся на заднее крыльцо, дождался, пока дверь откроется, и вошёл. Дверь я за собой закрыл, и в кухне стало темно, как в гробу.

— Чёрта с два я знаю, где фонарик, док, — сказал Карл. — Мы не можем зажечь свет? Ужасно себя чувствую.

— Не стоит, — ответил я. Но я всё-таки зажёг спичку, чтобы добраться до стула, так что увидел Карла в мятой пижаме, с взлохмаченными волосами и видом общего предка всех похмельных.

Пока спичка догорала, он тоже сел.

— В чём дело, док? Кейтс с Гэнзером тут тебя искали. Разбудили меня с час назад, но ничего не рассказывали. Ты вляпался, док? Кого-то убил?

— Нет, — сказал я. — Слушай, ты же вёл дела Ральфа Бонни? В смысле, все, не только сегодняшний развод.

— Да.

— Кто его наследник, теперь, когда он разведён?

— Док, боюсь, не могу тебе сказать. Юристу не следует рассказывать дела клиентов. Ты знаешь это не хуже меня.

— Кейтс не сказал тебе, что Ральф Бонни мёртв, Карл? И Майлз Харрисон? Их убили по пути обратно из Нилсвилла с платёжной ведомостью, около полуночи.

— Бог мой, — произнёс Карл. — Нет, Кейтс мне не говорил.

— Я знаю, — сказал я, — что тебе по-прежнему не следует рассказывать о его делах до оглашения завещания, если оно есть. Но давай так, я выдвину предположение, а ты скажешь мне, если я ошибся. Если я догадаюсь верно, тебе незачем подтверждать это; просто держи рот на замке.

— Продолжай, док.

— У Бонни был незаконнорожденный сын двадцать три года назад. Но он поддерживал мать мальчика всю жизнь; умерла она недавно; она работала модисткой, но он давал ей достаточно денег, чтобы жила она лучше, чем могла бы обеспечить себя сама, так что она послала мальчика в колледж, предоставив ему все возможности.

Тут я остановился и подождал, а Карл хранил молчание. Я продолжал:

— Бонни по-прежнему содержал мальчика. Вот почему он — чёрт, назовём-ка его по имени — вот почему Эл Грейнджер живёт, не работая. И, если даже он не знает, что вписан в завещание Бонни, у него есть доказательства отцовства, так что он всё равно может претендовать на немалую часть состояния. А оно, должно быть, составляет полмиллиона.

— Уточню, — сказал Карл. — Около трёхсот тысяч. И ты правильно догадался про Эла Грейнджера, хоть я и не знаю, как. Связь Бонни с миссис Грейнджер и Элом держалась в такой тайне, с какой я в жизни больше не сталкивался. Собственно говоря, кроме них самих, только я про это и знал — или, точнее, подозревал. Как ты догадался?

— По случившемуся со мной сегодня — а это слишком сложно объяснить прямо сейчас. Но Эл играет в шахматы, и у него тот ум, что делает всё самым сложным образом, а именно так всё сегодня и происходило. И он знает Льюиса Кэрролла, и… — Я остановился, потому что всё ещё нуждался в фактах и не хотел пускаться в объяснения.

Ночь была почти на исходе. Я увидел в темноте зеленоватый отблеск, напомнивший мне, что Карл носит наручные часы со светящимся циферблатом.

— Сколько времени? — спросил я.

Блеск исчез, как только он повернул циферблат к себе.

— Почти пять. Где-то без десяти. Слушай, док, ты столько знаешь, что, наверное, и про остальное в курсе. Да, у Эла есть доказательства отцовства. И, как единственный сын, законорожденный или нет, он может претендовать на всё состояние теперь, когда Бонни холост. Конечно, он мог бы получить часть от этой суммы и до развода.

— Он оставил завещание?

— Ральф таким не занимался. Мешали суеверия. Я часто пытался говорить ему, что надо бы составить завещание, но он этого так и не сделал.

— А Эл Грейнджер знал это?

— Допускаю, что мог, — сказал Карл.

— У Эла есть причины так спешить? — спросил я. — В смысле, изменилось бы его положение, если бы он немного подождал, а не убивал Бонни в ту же ночь после развода?

Карл подумал с минуту.

— Бонни собирался уехать завтра в долгий отпуск. Элу пришлось бы ждать несколько месяцев, и, возможно, он представил, что Бонни может снова жениться — встретит кого-нибудь в намеченном круизе. Так порой бывает, на волне развода. А Бонни всего... было всего пятьдесят два.

Я кивнул — самому себе, ведь Карл не мог меня видеть в темноте. Эти сведения охватывали всё, что касалось мотива.

Теперь я знал всё, не считая деталей, не имевших особого значения. Я знал, зачем Элу всё это делать; ему требовалось железобетонно обвинить кого-то ещё, ведь, как только он заявит претензии на состояние Бонни, его мотив станет очевиден. Я мог даже догадаться, какие причины побудили его избрать козлом отпущения меня. О некоторых из этих причин.

Должно быть, он ненавидел меня и тщательно это скрывал. Теперь, узнав о нём больше, я понимал, почему это произошло.

У меня язык без костей, и я часто ласково поругиваю людей, если вы понимаете, о чём я. Сколько раз, когда Эл обыгрывал меня в шахматы, я с улыбкой говорил ему: «Ладно, ублюдок. Но попробуй-ка сделать это снова». И отдавал себе, конечно, отчёт, что ни минуты не предполагаю, будто он действительно ублюдок.

Должно быть, он люто меня ненавидел. В каком-то смысле он мог выбрать жертву полегче, кого-то, кто с большей вероятностью, чем я, совершил бы ограбление и убийство. С моим участием план становился тарабарщиной; я должен был рассказать историю настолько безумную, чтобы никто не поверил ни единому слову, решив вместо этого, что я безумен. Конечно, он знал и то, как сильно ненавидит меня Кейтс; он рассчитывал на это.