— Не знаю, Смайли. Прямо сейчас меня это чертовски искушает. Думаю, меня не тянет уйти, в основном, потому, что сперва мне хочется сделать один хороший выпуск. Просто один хороший выпуск за двадцать три года.

— Если ты продашь её, то что будешь делать?

— Полагаю, Смайли, я проведу остаток своих дней, не редактируя газету.

Смайли решил, что я опять шучу, и засмеялся.

Дверь открылась, и вошёл Эл Грейнджер. Я помахал ему бутылкой, и он подошёл к бару, где я стоял, а Смайли достал ещё один бокал и воду на запивку; Элу вечно нужно запить.

Эл Грейнджер — всего-навсего юный выскочка лет двадцати двух или трёх, но он один из немногих шахматистов в городе и ещё более немногих, кто понимает моё увлечение Льюисом Кэрроллом. Кроме того, он вполне себе тянет на Таинственного Обитателя Кармел-Сити. Не то чтобы для этого нужно быть таким уж таинственным.

— Привет, док, — сказал он. — Когда ещё раз сыграем в шахматы?

— Нет лучшего времени, чем настоящее, Эл. Здесь и сейчас?

Смайли держал под рукой набор шахмат для таких чокнутых, как мы с Элом Грейнджером и Карлом Тренхольмом. Он достал их и, как всегда, держал так, словно ожидал, будто они взорвутся у него в руках.

Эл покачал головой.

— Хотел бы я найти время. Надо идти домой кое-что сделать.

Я плеснул ему виски и немного пролил, пытаясь долить до краёв. Он медленно затряс головой.

— Белый Конь едет вниз по кочерге, — сказал он. — Того и гляди упадёт.

— Я только на второй линии, — ответил я. — Но ход будет удачный. Проскочу до четвёртой на паровозе, знаешь ли.

— Поторопись, док. Знаешь, сколько стоит дым от паровоза? Тысячу фунтов — одно колечко!

Смайли переводил взгляд с одного из нас на другого.

— Чёрт возьми, о чём вы, ребята? — желал он знать.

Пытаться объяснять было бессмысленно. Я указал на него пальцем и проговорил:

— Взгляни-ка! Там сидит… Знаешь кто? Баобабочка! Она вся деревянная, а усики у нее зеленые и нежные, как молодые побеги! А ест она стружки и опилки.

— Смайли, — сказал Эл, — ты должен спросить его, что случится, если их не будет.

— Тогда я скажу, — ответил я, — что она, конечно, умрёт, а ты скажешь, что часто так бывает, а я скажу, что всегда.

Смайли снова посмотрел на нас, медленно покачал головой и сказал:

— Вы правда чокнутые.

Затем он отошёл вымыть и вытереть стаканы.

Эл Грейнджер ухмыльнулся мне.

— Какие планы на вечер, док? — спросил он. — Возможно, я смогу ускользнуть на пару партий. Ты будешь у себя наверху?

Я кивнул.

— Я как раз подумывал, не пойти ли домой, а там почитать книжку. И выпить ещё разок-другой. Если ты зайдёшь до полуночи, я буду достаточно трезв для игры. Во всяком случае, достаточно трезв, чтобы победить такого юного щенка, как ты.

Эту последнюю часть можно было сказать без проблем, ведь она была так очевидно ошибочна. За последний год Эл выигрывал у меня две партии из трёх.

Он усмехнулся и процитировал:

Ну, раз у Кэрролла был на то ответ, нашёлся и у меня:

— Может, у тебя там что-то и есть, док, — сказал Эл. — Но пропустим следующие строфы, чтобы ты сразу добрался до «Сосчитаешь ступень за ступенью!» Мне всё равно уже пора.

— Ещё по одной?

— Думаю, нет, пока не закончу работы. Ты можешь пить и думать разом. Надеюсь, в твоём возрасте мне это тоже удастся. Изо всех сил постараюсь забежать к тебе сыграть партию, но не ищи меня, если я не появлюсь к десяти, по крайней мере, к половине одиннадцатого. И спасибо за угощение.

Он вышел, и через окно забегаловки я разглядел, как он садится в свой блестящий кабриолет. Он сдавил клаксон и помахал мне в ответ, забираясь на сиденье.

Я взглянул на себя в зеркало на задней стенке бара и задумался, насколько старым меня считает Эл Грейнджер. «Надеюсь, в твоём возрасте мне это тоже удастся», в самом деле. Звучало так, словно он думал, что мне как минимум восемьдесят. Мне скоро исполнится пятьдесят три.

Но приходилось признать, что выгляжу я стариком, и волосы мои поседели. Я смотрел на себя в зеркало, и эта белизна слегка пугала. Нет, я был ещё не стар, но уже на пути. И я люблю жизнь настолько же, насколько она меня раздражает. Я не хочу стареть и не хочу умирать. Тем более, что не способен видеть впереди, как многие мои честные сограждане, вечную игру на арфе и выковыривание вшей из крыльев. Как и вечное копание угля, если уж на то пошло, хотя это в моём случае всё-таки вероятнее.

Вернулся Смайли. Он указал пальцем на дверь.

— Не нравится мне этот парень, док, — сказал он.

— Эл? Да нормальный парень. Может, молоко на губах слегка не обсохло. Ты предубеждён, потому что не знаешь, откуда он берёт деньги. Вдруг он завёл станок и сам их печатает? Если задуматься, у меня печатный станок есть. Не попробовать ли?

— Чёрт, да не в этом беда, док. Не моё дело, как он зарабатывает деньги и где их берёт, если не зарабатывает. Суть в том, как он говорит. Ты тоже говоришь безумно, но ты, ну, мило это делаешь. А когда он мне что-то говорит, ощущение, что он хочет заставить меня почувствовать себя тупым ублюдком. Может, я такой и есть, но…

Мне вдруг стало стыдно за всё, что я когда-либо сказал Смайли, заранее зная, что он не поймёт.

— Дело не в интеллекте, Смайли, — произнёс я. — Это просто вопрос образования. Выпьем, и мне пора бы идти.

Я налил ему на сей раз больше, чем себе. Эффект уже ощущался, и я не хотел слишком надираться, чтобы Эла Грейнджера ждала хорошая партия в шахматы, если он заглянет.

И я безо всяких причин сказал:

— Ты хороший парень, Смайли.

А он засмеялся и сказал:

— Ты тоже, док. Вопрос образования или нет, ты слегка того, но парень ты хороший.

А потом, поскольку мы оба смутились, заметив, что болтаем такое, я поймал себя на том, что смотрю поверх Смайли на календарь над барной стойкой. Это был обычный для таких мест календарь с почти слишком сладострастной обнажённой женщиной, отпечатанный братьями Бил.

Я заметил, что слегка нервничаю из-за того, что уставился на него, хотя выпил слишком мало, чтобы это как-то подействовало на голову. Прямо в тот момент, например, я думал о двух вещах разом. Часть моего мозга, к отвращению моему, упорно задавалась вопросом, смогу ли я убедить «Братьев Бил» давать объявление на четвёртую часть страницы вместо восьмой; я пытался подавить эту мысль, говоря себе, что сегодня вечером мне всё равно, кто и когда вообще будет помещать рекламу в «Гудке», но эта часть моего мозга продолжала спрашивать меня, почему, чёрт побери, я упустил шанс продать «Гудок» Клайду Эндрюсу, раз уж так к этому отношусь. Но другая часть моего сознания всё больше и больше раздражалась от картинки на календаре, и я сказал:

— Смайли, тебе надо убрать этот календарь. Он лжив. Таких женщин не бывает.

Он обернулся и тоже посмотрел на него.

— Думаю, ты прав, док; таких женщин не бывает. Но мечтать не вредно, а?

— Смайли, — сказал я, — если это не первая глубокая мысль, тобой сказанная, то уж точно самая глубокая. Ты прав. Более того, я разрешаю тебе оставить календарь.

Он засмеялся и отошёл протереть остальные стаканы, а я стоял там и удивлялся, почему не иду домой. Было ещё рано, не пробило и восьми. И я пока не хотел выпить. Но к тому времени, как приду домой, захочу.

Так что я достал бумажник и подозвал Смайли. Мы подсчитали, на сколько я отлил из бутылки, и я одобрил, а затем я купил ещё одну бутылку, полную кварту, а он завернул её мне.