Время оказалось для меня хорошим лекарством. Говорят, время всегда хорошо помогает против душевных ран, особенно если ты еще молод и способен жить будущим, оставив прошлое позади.

Один из парадоксов моей судьбы состоит в том, что во время заточения в «Вознесении» я отчаянно противился попыткам переделать меня в другого человека и цеплялся за право оставаться собой. Но едва я покинул стены интерната, как смысл этой борьбы исчез. Никто больше не стремился насильно меня «вознести», во всяком случае, навязчиво. Мир жил своей жизнью, и мне, безо всякого принуждения, приходилось приспосабливаться к нему.

Все еще продолжая по инерции свою борьбу, я наотрез отказался, чтобы меня записали в число курсантов полицейской академии как «Алекса Сандерса». Но я все равно не был больше тем пятнадцатилетним Димитрисом Войцеховским, который бежал из Генераторного. Я ошибался, полагая, что интернат не изменил меня. Просто перемены были столь глубоки, что я не сразу осознал их. И с каждым следующим годом, который я проживал в Содружестве, я продолжал меняться дальше.

Я все яснее сознавал, что потерял свой старый дом и своих близких навсегда. В глубине души, конечно, все еще теплилась отчаянная надежда, что нам еще предстоит встретиться. Но с течением времени она ослабевала. Сидней стал моим новым домом, нравилось мне это или нет. А сам я стал другим человеком, как бы я ни пытался сделать вид, что это не так.

Вообще-то я не был склонен слишком часто философствовать. После того как я покинул стены «Вознесения», моя жизнь приняла удивительно монотонный характер, и оказалась заполнена приземленными, прагматичными вещами: насыщенными учебными буднями в полицейской академии, где из меня готовили отнюдь не мыслителя; постоянными тренировками и соревнованиями, которые тоже не располагали к излишней задумчивости; редкими минутами отдыха и незатейливых развлечений, которые также не были исполнены глубокомыслия.

После ужаса, который я испытал в пятнадцать лет, разом перевернувшего мой мир с ног на голову, судьба, казалось, смилостивилась надо мной и избавила от крутых поворотов. Время начало лететь так быстро, что я, казалось, просто не замечал его. Оглядываясь назад, я мог выделить среди равномерных будней лишь отдельные моменты, которые крепко запечатлелись в моей памяти.

***

Лето 2079-го запомнилось, главным образом, поездкой в Перт и недельным пребыванием под крышей дома Мэтьюзов. Мэтьюзы действительно называли это «домом», и в определенной степени это отвечало действительности — их таунхаус, находящийся на четвёртом уровне респектабельного низкоэтажного жилого комплекса в «зелёной зоне» Перта, имел собственный выход на террасу и даже маленький клочок земли, на котором хозяйка устроила клумбу с живыми цветами.

Родители Дженет оказались, к сожалению, именно такими, как я их себе представлял.

Им обоим перевалило за пятьдесят — видимо, они зачали дочь уже в зрелом возрасте, как принято у зажиточных семей в развитых странах. Ральф Абрахам Мэтьюз был невысоким, полным мужчиной с красным округлым лицом, коротким носом-пятачком и маленькими глазками, которые, как я быстро смог убедиться, смотрели на мир сквозь призму такого количества штампов и предубеждений, что из них можно было составить настоящую энциклопедию современного обывателя. Он черпал все свои познания о мире из нескольких «благопристойных» новостных каналов и из общения с такими же надутым индюками, как он сам, но был столь твердо убежден в абсолютной правильности своих узколобых консервативных взглядов, что спорить с ним было совершенно бесполезно.

— Ну что ж, — глядя на меня снизу вверх из-за своего роста, но отнюдь не из-за недостатка самомнения, произнес вместо приветствия Мэтьюз. — Моя дочь много о тебе рассказывала.

— Рад познакомиться с вами, мистер Мэтьюз, — произнес я, пожимая толстые пальцы австралийца со всей возможной почтительностью. — Димитрис Войцеховский.

Я полагал, что больше двух лет жизни в англоязычной среде, без единого собеседника, владеющего моим родным языком, помогли мне совершенно избавиться от акцента. Но реакция мистера Мэтьюза на мое приветствие развеяла это заблуждение. Отец Дженет даже не попытался скрыть, что звучание моего голоса, не говоря уже об имени, режут ему слух, словно скребки мела по доске. Назовись я «Алексом Сандерсом», я бы кое-что выиграл в его глазах, но вряд ли даже это спасло бы ситуацию. Мой акцент напомнил о том, что я всего лишь жалкий беженец, обкрутивший его дочь, чтобы заполучить себе тепленькое местечко здесь, в его Австралии. А ведь он таких ненавидел!

— Называй меня просто Ральф, — произнес он, всем своим видом показывая, что это всего лишь жест вежливости, и мне не стоит воспринимать это всерьез. — Значит, ты собираешься работать в полиции?

В тоне Мэтьюза слышалось откровенное недоверие. Даже не знаю, какой ответ больше разочаровал бы его — «нет» или «да». Первый вариант означал бы, что хахаль его дочери совершенно никчемный, как и следовало ожидать. Второй — что в полицию нынче набирают кого попало. Пожалуй, второе было даже хуже, и я не сомневался, что Ральф этим же вечером разразится разгромным постом в социальной сети, озаглавленным «Господи, вы хоть представляете, кто нынче охраняет порядок на улицах Сиднея?!»

— Да, Ральф, — подтвердил я правдивость его опасений.

— Что ж, это благородное дело, — подавив вздох, выдавил из себя он.

«Я не верю, что ты окажешься достойным этого дела. А тем более моей дочери», — говорила гримаса на его лице. Однако мистер Мэтьюз не принадлежал к числу людей, которые способны высказать все, что они думают, в лицо человеку, который выше их на десять дюймов.

— Ну что ж, давайте пройдем в дом, — гостеприимно предложила его супруга, Сидни Мэтьюз.

Первый совместный обед (как и все последующие) прошел в натянутой атмосфере, несмотря на старания несчастной Джен как-то это изменить. Девушка долго не сдавалась и всячески пыталась втянуть всех в общий разговор и установить между нами симпатию: то всячески расхваливала меня, то вспоминала истории из детства, которые в выгодном свете представляли ее родителей.

Наблюдая за тем, как Дженет общается с матерью и отцом, я убедился, что Мэтьюзы, в сущности — нормальная, крепкая семья. Джен любила своих родителей, а они души не чаяли в своей единственной дочери. За плечами у них было немало трогательных семейных моментов, которые им приятно было вспомнить. Однако я был здесь чужим, и не только потому, что я тут новый. Человек, которого зовут «Димитрис Войцеховский», никогда не станет полноценным членом этой семьи. Не смог бы, даже если бы захотел.

Из разговора за столом я понял, что мистер Мэтьюз уже более двадцати лет работал в департаменте охраны труда в Австралийской железнодорожной корпорации, дослужившись за это время от простого специалиста до «старшего менеджера, второго человека во всем департаменте» (цитата с его слов). Его супруга Синди была администратором супермаркета, находящегося в нескольких кварталах от их дома, однако по манере своего поведения эта худая блондинка более походила на типичную домохозяйку. Синди родилась в Перте, а Ральф был коренным англичанином, который, благодаря хорошим связям его отца в британском Форин офис, прибыл на австралийскую землю с первой же волной эвакуации еще в 2056-ом, и сразу же получил статус резидента. Они не изъявляли желания послушать, где провел свое детство я и кем были мои родители, так что от этих подробностей я их избавил.

— Я слышала, ты получил образование в этом колледже, как его — «Вознесение», да? — вежливо поинтересовалась у меня миссис Мэтьюз. — Я слышала, это замечательное место.

«Благодари бога, что твоя дочь не получила образование в этом «замечательном месте», — подумал я. Однако ответил, конечно же, вежливо и с улыбкой: