Еще шесть лет назад, когда я важно ходил по улицам Сиднея в форме полицейского, я не мог вообразить, чтобы что-то подобное творилось здесь, в самом сердце Анклава, оплота консерватизма и надежной гавани для правящих сил. Теперь же редкий день в Сиднее обходился без множества шествий и митингов, инициированных таким количеством самых разных сил, что я уже давно запутался, кто был за кого и за что, против кого и против чего.
В просветах между митингующими я видел вдали плотные ряды грозных «Автоботов» и офицеров сиднейской полиции в экипировке для подавления массовых беспорядков, которая ощетинилась щитами. Над толпой неспешно парили дроны, выискивая в толпе признаки оружия или взрывчатки, монотонным голос бубня сквозь динамики:
— УВАЖАЕМЫЕ ГРАЖДАНЕ! ЭТО МАССОВОЕ МЕРОПРИЯТИЕ ЯВЛЯЕТСЯ НЕЗАКОННЫМ! В ГОРОДЕ СОХРАНЯЕТСЯ ВЫСОКАЯ СТЕПЕНЬ ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ УГРОЗЫ! ПРИКАЗОМ ГОРОДСКОГО СОВЕТА ОТ 1 АПРЕЛЯ 2095 ГОДА, В ЦЕЛЯХ ОБЕСПЕЧЕНИЯ БЕЗОПАСНОСТИ ЖИТЕЛЕЙ И ГОСТЕЙ ГОРОДА, ВО ИЗБЕЖАНИЕ ПОВТОРЕНИЯ ТРАГИЧЕСКОГО ИНЦИДЕНТА 18 МАРТА, ВСЕ МАССОВЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ В ГОРОДЕ ВРЕМЕННО ЗАПРЕЩЕНЫ! ПОЖАЛУЙСТА, РАЗОЙДИТЕСЬ!
— Да пошел ты! — плевались в дрона люди.
— Они же сами 18 марта все и устроили!
— Да! Специально, чтобы теперь разгонять нас!
— Обманщики!
— Скоты!
Морщась от визгливых криков разгоряченного оратора, монотонного бубнения дрона и недовольного гомона толпы, я невольно погрузился в размышления о политике, которых обычно старался избегать. И этот водоворот, конечно, сразу затянул меня с головой.
§ 73
Десять лет, что я прожил в этом городе вне стен интерната, с 79-го по 89-ый, я был членом общества вначале в качестве полицейского курсанта, а затем и офицера полиции. Это не могло не отложить отпечаток на круге моего общения и не сказаться на взглядах. Все эти годы я принадлежал к привилегированной касте муниципальных служащих, лояльных к властям, и вращался главным образом в консервативных кругах.
Следующие пять лет, с 89-го по 94-ый, я был изолирован от общества в замкнутой и весьма специфической среде Легиона, где не было места не то что политическому мышлению, но и вообще какой-либо свободе воли и совести. Все мои помыслы были сосредоточены на войне, в самом узком и прикладном ее аспекте, а перспективы возвращения к мирной жизни выглядели сомнительно. Неудивительно, поэтому, что я нечасто задумывался о происходящем в обществе. А в те редкие моменты, когда подобные мысли все же приходили ко мне в голову, мне казалось, что я могу хорошо представить себе примерное состояние дел.
Для меня не было секретом, еще с поздних 70-ых, когда мне доходчиво разъяснил это Ленц, что Содружество являло собой весьма условно демократическое государство. Гражданские и политические свободы, якобы унаследованные от старого Западного мира, которыми Содружество кичилось, и которые противопоставляло тоталитаризму Союза, на самом деле были в большей степени декорацией, нежели реальной ценностью. Эти свободы резко ограничивались, когда речь заходила о вопросах безопасности и правопорядка. Вертикаль власти была очень прочна и опиралась, помимо силовых структур, на поддержку населения, которая обеспечивалась благодаря информационному господству и отсутствию реальной сильной оппозиции.
Были все основания считать, что военное положение, длящееся с 90-го по 93-ий, лишь еще больше обострит эти черты, сделав государство еще более сильным и авторитарным, а население — смирным и лояльным. Но оказалось, что я мало знал о процессах, которые все эти годы происходили в социуме, и сильно насчет их заблуждался. Так что, когда я вернулся в общество в середине 94-го, меня ждал ряд сюрпризов.
Начать стоило с того, что в роли неприятного собой странного типа с сомнительной репутацией бывшего наемника я оказался в самом низу социальной пирамиды, в касте неприкасаемых, в которой меня всю сознательную жизнь учили видеть лишь угрозу и источник потенциальных преступлений. Жизнь с этой стороны баррикад выглядела удивительным образом иначе, нежели с точки зрения офицера полиции. Так что я увидел общество совсем не таким, как привык.
Но дело было не только в том, как изменился я и мое место на социальной лестнице. Не менее важно было и то, как изменилось общество в целом. Я не заблуждался по поводу «закручивания гаек» во время войны. Спецслужбы действительно нарастили свои и без того непомерные полномочия. Человек с экстремистскими, с их точки зрения, взглядами мог угодить за решетку или даже тихо исчезнуть с лица Земли. И таким людям не приходилось надеяться на эффективную защиту со стороны общественных институтов, таких как СМИ, правозащитные организации или суды. Но для того, чтобы выиграть большую войну с 250-миллионным Евразийским Союзом, требовалось нечто большее, чем крепкий аппарат силовых структур и стабильная лояльность тощей прослойки сытых, общественно пассивных обывателей. Ведь силовые структуры были заточены на поддержание порядка внутри общества, а не на глобальную войну с внешним противником. А добропорядочные обыватели готовы были полагаться на власти и ждать от них защиты, но не горели желанием становиться на эту защиту своей грудью.
Вокруг анклавов вроде Сиднея, Мельбурна и Окленда бурлило беспокойное море из миллионов метущихся душ, оставшихся за воротами рая. Голодные, недовольные и обиженные люди, которым нечего терять, были гораздо более пассионарными и легкими на подъем, чем те, кто жил в сытости и достатке. Для врага, проповедующего идеологию социалистической уравниловки, это был сухой лес, к которому довольно было поднести спичку, чтобы он мгновенно вспыхнул, поглотив собой заодно и благополучные полянки, которые он окружал. Сделав такой ход, Союз перенес бы войну на территорию Содружества без какого-либо военного вторжения. И власти Содружества прекрасно это понимали.
Требовалось не только сдержать эту угрозу. Нужно было, насколько возможно, перетянуть нищих отщепенцев из «желтых зон», которые все эти годы были устранены от реального участия в политической жизни, на сторону властей; сплотить их вокруг общей идеи, способной превратить их недовольство в лояльность. Задача казалась нереальной. Но сделать это нужно было срочно. Даже в ущерб спокойствию и лояльности обленившихся сытых обывателей.
Понимая ситуацию, Патридж решился на сильный ход, какой мог рискнуть сделать лишь человек его калибра, опираясь на свой практически непререкаемый авторитет, огромный опыт и абсолютную уверенность в своих действия. Взор Протектора обратился на пакет радикальных социальных реформ, давно и упорно лоббируемых сенатором Элмором. Идеи сенатора провластные политики и СМИ последовательно критиковали и высмеивали, называя «опасным бредом» и даже «предательством». Даже многие из союзников Элмора по оппозиционному лагерю считали перебором. Никто из уважаемых экспертов не давал этому проекту ни единого шанса на успех, называя его «дешевым популизмом». Каково же было их изумление, когда Патридж неожиданно предложил дать этим реформам ход, тем самым заговорив о развороте социальной политики Содружества практически на 360 градусов! Для общества это стало катаклизмом, подобным землетрясению.
Патридж пошел даже дальше, нежели просто украсть понравившуюся ему идею у своего политического оппонента. Со свойственной ему широтой мышления сэр Уоллес решил превратить более молодого, харизматичного политика, стремительно набирающего популярность у протестного электората, из потенциально опасного соперника в ценного союзника. Неожиданно одобрив его давнюю инициативу, Патридж не стал выдавать ее за свою — напротив, он предложив Элмору достойное место в команде, которая будет реализовывать этот амбициозный проект. Вопреки чаяниям части своих сторонников, не желающих никаких компромиссов с властями, сенатор не устоял перед открывшимся соблазном. Свое решение он оправдал старой как мир отговоркой всех перебежчиков из оппозиции во власть — «систему можно изменить к лучшему, лишь работая внутри нее». С позиции одиозного оппозиционера, которому, из-за радикальности его взглядов, многие прочили путь репрессий и гонений, он переместился на пост министра-координатора по социальной политике, став главным ответственным за воплощение реформы в жизни.
