Нет, это не пропаганда, а наша действительность, наше отношение к людям, к труду.

В точно назначенный час редакция соединилась со Шкуринской. Корреспондент «Правды», с которым я познакомился ещё в Москве, поздравил экипаж с окончанием уборки и попросил написать о нашем житьё-бытьё.

Написать статью… Да, написать есть о чём, и надо написать Но как озаглавить? Думал, думал и озаглавил так: «Если бы видел мой отец…»

Отец не дожил до того счастливого дня, когда в Жестелеве расцвёл колхоз, когда его сыну станичники оказали большое доверие, избрав депутатом Верховного Совета СССР.

Написал о Жестелеве, о своём суровом детстве, о трудовой юности, о первой закалке, которую я получил в Павлове.

Перечитал это место и отчётливо представил, что скажут мои земляки и прежде всего Маркин, когда увидит в «Правде» мою статью. По лицу Василия Ивановича расплывётся открытая, добрая улыбка. «Читайте, люди, — скажет он, — Костя держит своё слово!»

Сравнил, в каких условиях жил в старое время мой отец и в каких живу я, хлебороб сороковых годов, при советской власти.

Дом под железной крышей, молодой плодовый сад. На базу — корова, свиноматка с поросятами. Хлеба на несколько лет хватит, да и денег за год заработал не меньше той зарплаты, что получает старший агроном.

Но полный достаток — это ещё не главная цель в жизни. Я помнил мудрые слова, сказанные замечательным датчанином Мартином Нексё нашему кубанскому писателю Владимиру Ставскому. Они были напечатаны в краевой газете «Молот».

«Хорошо, что ваши колхозники стали зажиточными, — говорил Нексё. — Они получили по 800, по 1000 пудов зерна. Что будут они с ними делать? Не превратится ли зажиточная жизнь в деревне, при некультурности и отсталости деревни, в царство сытых и пьяных, в царство торжествующего мещанства?»

Такая опасность существовала. Отдельные станичники, получив много хлеба, стали поворачиваться спиной к колхозу, отлынивать от работы. Большинство же, войдя в зажиточную жизнь, тянулось к культуре, к знаниям.

Пришло время и мне сесть за парту. Паша Ангелина[14] меня опередила: она поступила на подготовительное отделение сельскохозяйственного института.

Наши фамилии всегда упоминались рядом: мы жили в разных краях, но делали одно общее дело. Недолго думая, я написал директору Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Просил зачислить на подготовительное отделение. Однако, прежде чем отправить письмо, посоветовался с Лидой.

К этому времени жена успела крепко привязаться к Шкуринской. Оставлять станицу ей было куда труднее, чем когда-то покидать Жестелево.

— Жаль, Костя, добро бросать, — ответила она, — Погоди, поставим дочек на ноги, тогда…,

— Тогда, Лида, поздно будет. Годы уйдут, я дедушкой, а ты бабушкой станем. Не до науки будет.

— Но ты же сам говорил, что учиться никогда не поздно.

— Говорил. Но лучше раньше, чем позже.

— Но тебя и так признают и ценят. Скажи, Костя, тебе диплом нужен? Но ведь и без него можно прожить. Работает же в эмтээс механик без диплома. Своей практикой он иного инженера за пояс заткнёт. Может быть, и. ты практикой возьмёшь?

Но я понимал, что одной практикой, без прочных агрономических знаний многого не достигнешь.

В этом я не раз убеждался. Приглашает меня как-то Владимир Петрович к себе в агрономический кабинет, берёт под руку, подводит к столу. Вижу, два ящика стоят. В глазах у агронома лукавинка, а тон прокурорский:

— Погляди, Костя, что ты натворил! Из ста жизней двадцать пять загубил, — и показывает рукой на первый ящик с редкими всходами.

А может быть, в амбаре зерно плохо хранили и оно там всхожесть потеряло? — оправдываюсь я. — Недаром говорится: «От худого семени не жди хорошего племени».

— Нет. Семена по влажности, по чистоте, по всхожести здесь все одинаковы. А вот в этом ящике, — продолжает Щербатых, девяносто семь зёрен из ста дали ростки.

— Может быть, семена с другого поля взяты?

— Нет, на том самом, что ты убирал. Только для этого ящика зёрна я своими руками из колосьев отбирал. Они были здоровыми, неповреждёнными. А те, что не взошли, — взяли из бункера твоего комбайна, в них была убита жизнь.

Я вздрогнул. Краска залила лицо. До последнего времени наш экипаж ходил по станице именинником. Ведь никто из комбайнёров в районе, да что в районе — во всём крае — столько хлеба не скашивал, столько зерна не намолачивал, как наш экипаж. За уборку нас премировали; наши имена занесли на Доску почёта. А по праву ли мы пользуемся такой честью?

Как бы угадав мою мысль, Владимир Петрович начал успокаивать меня: битые зёрна поступают и от других комбайнов. Тут дело не столько в комбайнёрах, сколько в самой машине.

Увы, это нисколько не оправдывало ни меня, ни моих товарищей. Правда, каждый из нас по-разному на это смотрел. Некоторые даже говорили: «Стоит ли из-за нескольких десятков зёрен так казнить себя, когда мы через свои руки пропускаем тысячи и тысячи пудов хлеба?»

«Да, стоит!» — твердил я сам себе. Щербатых научил меня понимать зерно. Агроном объяснил, сколько в зерне находится клетчатки, крахмала, сахара. Он брал зерно на ладонь и говорил:

— Гляди — вот целая пригоршня жизней! Бросишь семя в борозду, и оно даст росток. Выбросит листья, стебли, колос. В колосе уже не одно, а двадцать и более зёрен.

«Большая сила» мог безошибочно сказать, сколько в семенах, лежащих на столе, посторонних примесей и какой всхожестью и влажностью обладает посевной материал.

Откровенно говоря, до разговора с агрономом меня интересовали главным образом гектары скошенной площади, центнеры и тонны хлеба, прошедшего через бункер комбайна. Но зерно — это не только хлеб, не только мука. Это — живой организм! В нём не одна, а много жизней.

Ответ из Тимирязевки пришёл, дирекция сельскохозяйственной академии извещала, что я зачислен на подготовительные курсы, и предлагала к концу будущей недели прибыть в Москву.

На семейном совете было принято: Лида с девочками остаётся в Шкуринской, а я буду жить в студенческом общежитии и на летние каникулы приезжать домой — убирать хлеб.

— Разумно, — поддержал Афанасий Максимович, узнав о том, что я решил не порывать связи с колхозом, что буду учиться и работать.

Но меня тревожили экзамены и особенно по русскому языку. Боялся, что при первом же диктанте за слабую грамотность отчислят.

— Проверки не бойся, — сказал Сапожников, положив мне на плечо руку. — В Тимирязевке ведь знают, с каким багажом ты в Москву едешь.

«Знают-то знают, — думал я, — но всё же стыдно взрослому человеку не знать, где ставить восклицательный знак, где вопросительный».

— Я не понимаю, чего ты стыдишься, — сказал Афанасий Максимович. — Стыдно обманывать, воровать, а учиться и взрослому человеку не стыдно. Начинай с азов. Бери грамматику упорством. Сначала тяжело будет, а когда пойдут специальные предметы, тут ты, Костя, можно сказать, на коне…

Сапожников видел перед собой двух студентов: один пришёл в сельскохозяйственный институт из колхоза, другой — прямо из десятилетки и не мог отличить колос пшеницы от колоса ячменя. Да что колос — он и лошадь не умеет запрячь. Да и в институт он поступал ради диплома, а не ради знаний, которые потом должен применить на деле.

Афанасий Максимович сделал паузу и стал водить кнутом по земле, вычерчивая на ней контуры каких-то замысловатых строений.

— Будешь слушать лекции по агротехнике, — продолжал он, — многое тебе уже знакомо: сам пахал, сам сеял, сам и убирал; зайдёт речь о комбайнах или о тракторах — ты эти машины по степи водил, рекорды на них ставил. В машинах ты разберёшься лучше, чем студенты-транзитники, что без остановки, минуя колхозное поле, пересаживаются со школьной парты на студенческую скамью, а окончив институт, не знают, куда себя деть. Не унывай, справишься!..

В субботу под вечер пришли в гости Тумановы с сыном Юрой. Туманов-младший играл с Аней и как будто бы не обращал внимания на то, о чём толковали взрослые. А когда Василий Александрович и Юлия Ивановна стали прощаться, Юрик не утерпел и спросил.