…Служил в основном в Средней Азии. Пески, конечно, жара, воды, бывает, по три дня нет, с ума сойдешь, только что – во фляжке с собой, а все равно, все равно – подальше от товарища Троцкого. Гонялся за эмиром бухарским, воевал, еще раньше, в двадцатом году, против Черного Абдуллы. Смешной случай там был: гарем у него отбили, девки – одна лучше другой, лиц только своих показывать не хотят, смех и грех, неделю их таскали с собой… А то человека раз откопал, иду однажды из Педжикента в Чимчек, глядь – голая голова средь песка торчит, басмачи его, значит, зарыли; казнь такая – чтоб от жары, от солнца рехнулся совсем. Ну – взял лопатку, отрыл. Саид его звали, потом против Черного Абдуллы мне сильно помог… Неплохо, видимо, воевал, два раза благодарности получал от имени командующего Туркестанским фронтом, орденом Боевого Красного Знамени наградили, лично товарищ Белов приехал, перед строем вручил, его потом объявили врагом народа, расстреляли, кажется, в тридцать восьмом… Подумывал даже остаться там навсегда: дом построить, жениться, сад с павлинами завести. Видел я такой у бывшего одного, царского еще таможенника, красота, тоже – помог нам сильно против Черного Абдуллы, Павел Артемьевич его звали, жаль, что погиб… Примеривался я, так сказать… А что, чем не жизнь?.. Но только чем дальше, тем больше по Дарье начал я тосковать – как она на проспекте, на Кронверкском, в Петрограде, мне навстречу попалась, такая вся пигалица, с белым воротничком, косички торчат, как она мне рукой на прощание помахала. И никак от наваждения этого не избавиться, будто дури какой надышался, опиума тамошнего, гашиша: закрою глаза – стоит… Дошло до того, что письма ей стал мысленно сочинять: дескать, шлю вам привет, любезная Дарья Евсеевна, почему-то по имени-отчеству в тех письмах ее называл, ну и затем – о жизни пустынной своей, о приключениях разных среди порабощенных народов Востока…

Да, а случай, я прежде сказал, был смешной, потому что лет через сорок возник у меня разговор в компании с одним человеком, то ли Первое мая там праздновали, то ли что, и человек попался такой приятный, можно сказать душевный, расспрашивал до подробностей, до самых незначительных мелочей, времени не жалел: и как я Саида, значит, в песках откопал, и сколько жен было в гареме у Черного Абдуллы, и про Петруху, красноармейца нашего, которого тогда Абдулла убил… Такому и рассказывать интересно… Проговорили с ним, под водочку легкую, до утра. А потом, еще лет через десять, вдруг вижу по телевизору фильм, смотрю, ё моё, так это же про меня, про красноармейца Егора Сохова. Даже те письма мои, которые я Дарье тогда сочинял, тоже зачитывают как будто один к одному. Имя и фамилию он, правда, мне чуть-чуть изменил, Дарью Евсеевну назвал зачем-то Катериной Матвеевной, вообще много чего лишнего накрутил, а вот Саида и Павла Артемьевича, таможенника, оставил как есть. Я на него не в обиде, хороший фильм получился. Не знаю, видел ли его где Саид, жив ли он вообще, столько лет утекло…

…На польском фронте повоевать мне, к счастью, не довелось. Повезло, можно сказать, хотя поначалу я так вовсе не думал. Хотелось все-таки посмотреть, что там за Европа, но как покатилась армия товарища Тухачевского взад от Варшавы, то порубали тогда поляки наших красноармейцев в крупу. В плен, говорят, попало – ужас несметный, не счесть, мало кто, правда, вернулся – голодом их уморили паны?… И вот в двадцать третьем году посылают меня на курсы красных командиров в Москву; говорят, надо, товарищ Сохов, пополнить ваше военное образование. Время, объясняют, товарищ Сохов, такое, что одной пылкой храбростью, которую вы в боях проявили, теперь особо не проживешь, только на храбрости, говорят, Европу к социализму не повернуть, знания специальные, подготовку надо иметь. Ну, думаю, а чего ж? Пять лет прошло, товарищ Троцкий, думаю, обо мне и помнить забыл. Махнул на это дело рукой. Кто я и кто он – прославленный полководец гражданской войны, вождь революции, на место товарища Ленина прочат его. Выпросил себе семь дней отпуска, рванул в Петроград. Тут как раз новая экономическая политика началась, и вот, смотрю, прямо на Невском один поросенка живого торгует, другой пригнал откуда-то десяток гусей, гогочут они, шеи вытягивают, шипят, третий штуку красного ситца прямо на мостовой разложил, крики, шум, толкотня, ворье шмыгает, открыто самогон наливают, а в Гостином Дворе, где раньше баре ходили, стекла выбиты, в трещинах на полу – трава. Ну, я на эту новую жизнь только глазом поглядел, сам – через мост, через другой – и на Мещанскую улицу. Ее тогда еще не переименовали. А сердце у меня так – бух! бух! бух! – как в артиллерийский обстрел… Смотрю, действительно – вывеска «Мадам Кондукова. Парижское ателье». Внутри сидят двадцать девок, что-то на машинках строчат; из окон темно, запах какой-то масляный, жирный, и в воздухе – пух не пух, нитки не нитки, черт знает что… Одним словом – эксплуатация… Где ж тут, думаю, моя Дарья? Кто тут, думаю, в преисподней этой помнит ее?.. Застыл, значит, в дверях… И вдруг одна из девок медленно так встает. Руки к горлу прижала, обмерла вся, дрожит. Зажмурилась крепко-крепко, потом распахнула глаза. И у меня сердце снова, как фугасный снаряд в груди – бух!.. Говорю: вот и встретились, Дарья, значит, судьба, собирайся, говорю, быстро, идем со мной… А она то ли платок какой-то держала в руках, то ли что, выскользнул он у нее, порхнул на пол, она даже не посмотрела. Отвечает: как скажете, Егор Иванович… Тихо так, еле расслышал ее…

…Выступали у нас и товарищ Триандафиллов, и товарищ Егоров, и Тухачевский, и Блюхер, и Фрунзе, и Климент Ефремович Ворошилов, который затем маршалом стал. Даже белый генерал Яша Слащев, что у Врангеля отчаянно Крым защищал… Кого из них потом расстреляли, кто сам, как Триандафиллов, погиб, кто взлетел на недосягаемую высоту… Насчет Сталина и большевиков я уже многое начал соображать, и с Елисеем, который был меня старше на курс, мы об этом толковали не раз. Разъяснил он мне, что всякая революция обязательно заканчивается диктатурой и что если я в такое костоломное время выжить хочу, то лучше не высовываться никуда, тихо сидеть. Ну, это я уже и сам понимал. А договорились мы тогда так, что поскольку и за ним, и за мной опасный след тянется, то не надо нам знакомство свое демонстрировать, ни к чему, тем более что и у него фамилия нынче была другая, и у меня. Так что про нашу прежнюю дружбу мы никому ни гу-гу, встретишь его на курсах, бодро откозыряешь, кивнешь – как товарищу, как бойцу, – дальше идешь. К тому же месяцев через пять, когда все более-менее устаканилось, Елисей мне по большому секрету признался, что собирается, как только курсы закончит, махнуть в Палестину. Палестина в то время под английским мандатом была. Вот, значит, посылает туда ГПУ группу товарищей строить социализм. И действительно – через полгода исчез; ни слуху ни духу о нем – как камень в пруду. А на прощание он мне сказал одну важную вещь. Дескать, все, кого тогда этот багровый свет в Осовце озарил, стали как бы немного другими людьми. Вот ты Егор, чувствуешь, с какой стороны тебе опасность грозит? Чувствую, говорю, еще как, аж копчик свербит, сколько раз, говорю, мне жизнь это спасало… Вот и у него, говорит Елисей, оказывается, то же самое. Как засвербит, только оглядываться успевай – откуда удар. Назвал он это каким-то мудреным словом, которое я сразу забыл, вроде бы по-латыни, не выговорить: язык узлом заплетешь. Но посоветовал Елисей доверять этому чувству. Живем, строго сказал, в такое сумасшедшее время, что доверять, Егор, можно только себе. Думали, построим в России светлое будущее, коммунизм, а получается инквизиция, хуже, чем в мрачное Средневековье. Усач, так он товарища Сталина называл, устроит нам вскоре кровавую жатву. Соберет, значит, человеческий урожай. И не один он такой. Те будут сжаты, как колоски, кто не поклонится образу зверя… Ну, это из Библии – на Библию Елисей в те годы здорово налегал… Еще мне сказал: прощай, мол, Егор, вряд ли свидимся, спасибо тебе, что тогда меня спас…

…Бегу себе на обед, ни о чем таком даже не думаю, замечаю лишь краем глаза, что курсанты и преподаватели впереди вытягиваются, как хвощи. Ну, думаю, начальство какое-то прибыло. И вдруг, ё моё, сам товарищ Троцкий мне навстречу идет. В шинели, как полагается, нараспашку, в пенсне своем знаменитом, в хромовых сапогах, свита за ним – человек пять или шесть. Ну, я тоже вытянулся в струну, успел, правда, шагнуть кому-то за спину. Козырнул нам товарищ Троцкий, кивнул, скользнул глазами, дальше прошествовал. Ну, думаю, слава тебе, пронесло. И вот, как дурак деревянный, уже в конце коридора не выдержал, обернулся, гляжу – стоит товарищ Троцкий, нахмурившись, лоб себе трет, припоминает, где он мог мою физиономию лицезреть. Не надо мне было тогда оборачиваться. Ну, я – за угол, за угол, все быстрее, быстрее, пригнулся чуть-чуть, бегу на тараканьих ногах. На улицу выскочил, думаю: что ж мне теперь делать? Ведь даже если товарищ Троцкий не припомнит сейчас, то через день, через два обязательно выдернет узелок. И все, конец красному командиру Егору Сохову. Как будто кипятком меня ошпарило изнутри. Прибегаю домой, рассказываю Дарье – как есть. Говорю: ты только Дарья, Дарья Евсеевна, ради бога, не паникуй, надо, говорю, нам расстаться, а то и тебя с собой потащу. А ты уезжай, говорю, хоть в Петроград, хоть куда, развод оформи, будут спрашивать если, скажи – знать ничего не знаю: исчез, дескать, как тать в ночи… Продавил сквозь горло: и замуж потом выходи, если получится… Фамилию тебе тоже надо бы поменять… Самому горько, будто полынь жую. А Дарья моя, никогда мне слова поперек не сказав, тут вдруг голову поднимает и отвечает прямо в глаза: воля ваша, конечно, Егор Иванович, а только я за вас замужем, и больше мне не нужен никто… Тут первый раз вышел я из себя, закричал на нее, дурой назвал. Потом взял себя в руки и говорю: не о тебе сейчас речь, Дарья, тем более – не обо мне. Мы с тобой как-нибудь проживем. О сыне нашем, о Васеньке, чтобы он мог жить, не пропал. Вот о чем думай сейчас. Вижу, тут до нее вроде дошло. Задохнулась, руки у груди стиснула, отвечает: что ж, надо так надо, все сделаю, Егор Иванович… А только знай, как перед богом скажу: без тебя, Егорушка, мне жизни нет… У меня самого голос дрожит, говорю: и без тебя, Дарья, мне тоже жизни не будет. Не сомневайся, как устроюсь на новом месте, сразу же вас обоих найду. Писать только не буду, не обессудь… Васеньку, спал он, погладил по голове, хотел тоже что-то сказать, но что скажешь – всего два года ему… В макушку поцеловал. Ладно, говорю, Дарья, ты – жди!.. Не думал я тогда, что расстаемся считай на всю жизнь…