Марк опять засмеялся.

– Нет, – говорил он, – не сделаете: куда вам!

– Отчего нет? Почему вы знаете? – горячо приступил к нему Райский, – вы видите, у меня есть воля и терпение…

– Вижу, вижу: и лицо у вас пылает, и глаза горят – и всего от одной рюмки: то ли будет, как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте, не хотите ли?

– Да почему вы знаете? Вы не верите в намерения!..

– Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!

Он с усмешкой подвинул ему рюмку и выпил сам.

«Он холодный, злой, без сердца!» – заключил Райский. Между прочим, его поразило последнее замечание. «Много у нас этаких!» – шептал он и задумался. «Ужели я из тех: с печатью таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине… „одна нога в калоше, другая в туфле“, – мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. – Ужели я… неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!»

– Вы увидите, что не все такие… – возразил он горячо, – увидите, я непременно…

И остановился, вспомнив бабушкину мудрость о заносчивом «непременно».

– Сами же видите, что я не топлю дар в вине… – прибавил он.

– Да, не пьете: это правда: это улучшение, прогресс! Свет, перчатки, танцы и духи спасли вас от этого. Впрочем, чад бывает различный: у кого пары бросаются в голову, у другого… Не влюбчивы ли вы?

Райский слегка покраснел.

– Что, кажется, попал?

– Почему вы знаете?

– Да потому, что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего человеческого: nihil humanum…[102] и так далее! Кто вино, кто женщин, кто карты, а художники взяли себе все.

– Вино, женщины, карты! – повторил Райский озлобленно, – когда перестанут считать женщину каким-то наркотическим снадобьем и ставить рядом с вином и картами! Почему вы думаете, что я влюбчив? – спросил он, помолчав.

– Вы давеча сами сказали, что любите красоту, поклоняетесь ей…

– Ну, так что же: поклоняюсь – видите…

– Верно, влюблены в Марфеньку: недаром портрет пишете! Художники, как лекаря и попы, даром не любят ничего делать. Пожалуй, не прочь и того… увлечь девочку, сыграть какой-нибудь романчик, даже драму…

Он глядел бесцеремонно на Райского и засмеялся злым смехом.

– Милостивый государь! – сказал Райский запальчиво, – кто вам дал право думать и говорить так…

И вдруг остановился, вспомнив сцену с Марфенькой в саду, и сильно почесал свои густые волосы.

– Тише, бабушка услышит! – небрежно сказал Марк.

– Послушайте!.. – сдвинув брови, начал опять Райский.

– …если я вас до сих пор не выбросил за окошко, – договорил за него Марк, – то вы обязаны этим тому, что вы у меня под кровом! Так, что ли, следует дальше? Ха, ха, ха!

Райский прошелся по комнате.

– Нет, вы обязаны тому, что вы пьяны! – сказал он покойно, сел в кресло и задумался.

Ему вдруг скучно стало с своим гостем, как трезвому бывает с пьяным.

– О чем вы думаете? – спросил Марк.

– Угадайте, вы мастер угадывать.

– Вы раскаиваетесь, что зазвали меня к себе.

– Почти… – отвечал Райский нерешительно. Остаток вежливости мешал ему быть вполне откровенным.

– Говорите смелее – как я: скажите все, что думаете обо мне. Вы давеча интересовались мною, а теперь…

– Теперь, признаюсь, мало.

– Я вам надоел?

– Не то что надоели, а перестали занимать меня, быть новостью. Я вас вижу и знаю.

– Скажите же, что я такое?

– Что вы такое? – повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. – Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» – говорит Тит Никоныч; а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру…

– Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, без оговорок! – оживляясь, сказал Марк, – вы растете в моем мнении: я думал, что вы так себе, дряблый, приторный, вежливый господин, как все там… А в вас есть спирт… хорошо! продолжайте!

Райский небрежно молчал.

– Что такое воспитание? – заговорил Марк. – Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manieres…[103] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием – вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе…

Райский сделал движение нетерпения, а Марк кончил свою фразу смехом. Смех этот раздражал нервы Райского. Ему хотелось вполне заплатить Марку за откровенность откровенностью.

– Да, вы правы: ни их, ни меня к делу не готовили: мы были обеспечены… – сказал он.

– Как не готовили? Учили верхом ездить для военной службы, дали хороший почерк для гражданской. А в университете: и права, и греческую, и латинскую мудрость, и государственные науки, чего не было? А все прахом пошло. Ну-с, продолжайте, что же я такое?

– Вы заметили, – сказал Райский, – что наши художники перестали пить, и справедливо видите в этом прогресс, то есть воспитание. Артисты вашего сорта – еще не улучшились… всё те же, как я вижу…

– Какие же это артисты – скажите, только, пожалуйста, напрямик?

– Артисты – sans facons,[104] которые напиваются при первом знакомстве, бьют стекла по ночам, осаждают трактиры, травят собаками дам, стреляют в людей, занимают везде деньги…

– И не отдают! – прибавил Марк. – Браво! Славный очерк: вы его поместите в роман…

– Может быть, помещу.

– A propos[105] о деньгах: для полноты и верности вашего очерка дайте мне рублей сто взаймы: я вам… никогда не отдам, разве что будете в моем положении, а я в вашем…

– Что это, шутка?

– Какая шутка! Огородник, у которого нанимаю квартиру, пристает: он же и кормит меня. У него ничего нет. Мы оба в затруднении…

Райский пожал плечами, потом порылся в платьях, наконец отыскал бумажник и, вынув оттуда несколько ассигнаций, положил их на стол.

– Тут только восемьдесят; вы меня обсчитываете, – сказал Марк, сосчитав.

– Больше нет: деньги спрятаны у бабушки, завтра пришлю.

– Не забудьте. Пока довольно с меня. Ну-с, что же дальше: «занимают деньги и не отдают»? – говорил Марк, пряча ассигнации в карман.

– Праздные повесы, которым противен труд и всякий порядок, – продолжал Райский, – бродячая жизнь, житье нараспашку, на чужой счет – вот все, что им остается, как скоро они однажды выскочат из колеи. Они часто грубы, грязны; есть между ними фаты, которые еще гордятся своим цинизмом и лохмотьями…

Марк засмеялся.

– Не в бровь, а прямо в глаз: хорошо, хорошо! – говорил он.

– Да, если много таких художников, как я, – сказал Райский, – то таких артистов, как вы, еще больше: имя им легион!

– Еще немножко, и вы заплатите мне вполне, – заметил Марк, – но прибавьте: легион, пущенный в стадо…

Он опять засмеялся. За ним усмехнулся и Райский.

– Что ж, это не правда? – добавил Райский, – скажите по совести! Я согласен с вами, что я принадлежу к числу тех художников, которых вы назвали… как?

– Неудачниками.

– Ну, очень хорошо, и слово хорошее, меткое.

– Здешнего изделия: чем богаты, тем и рады! – сказал, кланяясь, Марк. – Вам угодно, чтоб я согласился с верностью вашего очерка: если б я даже был стыдлив, обидчив, как вы, если б и не хотел согласиться, то принужден бы был сделать это. Поэтому поздравляю вас: наружно очерк верен – почти совершенно…