Париж

Крик заунывный и зловещий, набрав высоту и эхом прокатясь по темным палатам, перешел в вопль ужаса, и начал стихать, осев до жалобного, тоскливого воя.

Он всегда звучал так, этот крик. И звучал только по ночам. Призрак, являющийся каждую ночь, – она чувствовала прикосновение его ледяных пальцев, и дрожь пробирала все ее существо.

Надежда и силы, которые ей кое-как удавалось собрать в течение дня, вновь покидали ее, оставляя в душе лишь отчаяние.

А еще страх. Страх, что это и есть ее жизнь.

И что она всегда будет такой.

Она лежала на длинной, узкой кровати и дрожала; холщовая рубашка, пропитанная холодным потом, прилипла к телу. К остальным звукам – плачу, рыданиям, безумному смеху и причитаниям – она уже привыкла; они исподволь, день за днем, впечатывались в сознание. Привыкла даже к этому ритмичному, глухому тук... тук... тук... – какой-то бедняга из соседней камеры беспрерывно стучал в стену.

Камера? Нет... Или да? Как же это называется? Не помнит. Не знает. Казалось, слова, мысли переплелись в один клубок, йонцы одних торчали наружу, другие прятались глубоко внутри и извлечь их было невозможно. Тупая, ноющая боль разливалась в голове. И как выбраться из этого дурмана, она не знала.

Пронзительный, страшный вопль снова прорезал тишину.

Она стиснула зубы, чтобы не закричать в ответ. Нельзя впадать в панику. Нельзя уподобляться воющим обитателям этого заведения. Она не сумасшедшая, не такая, как они. Не такая.

Но кто она и откуда она, она не знала. Знала только одно. Нужно выбраться отсюда. Во что бы то ни стало выбраться.

Тук... тук... тук...

Она собралась с силами и напряглась, пытаясь разорвать кожаные ремни, сделавшие ее узницей кровати. Охранник, потеряв сегодня всякое терпение, привязал ее к кровати, чтобы она вновь не попыталась... не попыталась...

Она закрыла глаза и напрягла память, силясь вспомнить слово. Почему, почему она ничего не помнит? Она все понимает, чувствует, но почему так многого не помнит? Почему?

Нужное слово никак не приходило, и она отказалась вспоминать его. Вместо этого она вновь напрягла все мускулы и предприняла еще одну попытку ослабить ремни, но они не поддавались. Эти... квадратные металлические штучки больно врезались в тело. Кисти и ступни онемели уже несколько часов назад, запястья и колени кровоточили от бесчисленных попыток вырваться... на свободу. Вырваться отсюда.

Когда он привязывал ее, она отчаянно кусалась и пиналась, зная, что означают эти ремни. Это означало, что она не сможет лечь на бок, свернуться калачиком и закрыть ладонями уши, как обычно делала по ночам. Будет вынуждена лежать на спине – неподвижно, беспомощно, без сна. Лежать и слушать.

Вопль нарастал, исполненный звериной мукой. Так кричит раненый зверь.

Она отчаянно вскидывала голову, пытаясь хоть немного ослабить ремни, но усилия ее привели только к тому, что длинные спутанные волосы упали ей налицо. Обессилев, она откинулась на жесткий комковатый матрац, На глаза навернулись слезы. Хотелось свернуться клубочком и захныкать, тоскливо и жалобно. Но она не позволила себе этого. Выпятив нижнюю губу, она несколько раз подула вверх, чтобы убрать противные волосы, лезшие в глаза, – и не смогла. Тук... тук... тук...

Она подавила рыдания, готовые вырваться наружу, и быстро заморгала, прогоняя дрожавшие на ресницах слезы. За эти одиннадцать дней, которые, очнувшись в этой камере, она провела в муках и страданиях, она ни разу не заплакала. Терпела шум, голод, зловоние, старух в белых халатах, которые ежедневно тыкали в нее пальцами и перешептывались. Слышала, как они говорили о ней в те первые два дня, когда сама она еще говорить не могла, а они даже не подозревали, что она все понимает. «Повреждение», «редкий случай», «амнезия», – бормотали они. Значения последнего слова она не знала, но смысл всего остального, сказанного ими, она ухватила. В их практике это был второй «редкий случай».

А тот, кто был первый, сошел с ума и умер в этих стенах.

Тук... тук... тук...

Сердце подхватило неумолимый ритм. Умер. Она охотно забыла бы это слово.

Старухи учинили ей допрос, бесконечный и изнурительный, сразу же, как только она смогла заговорить. Ей казалось, что все вокруг говорят слишком быстро; слова, сливаясь друг с другом, звенели у нее в голове. Потоки слов. Ктовы? Вы знаете чтвсвамислучилось? Выполните каквас-зовут? Как вы оказалисьздесь?

Вы помните? Выполните? Выполните?

Нет! Не помнит, не помнит, не помнит!

Не помнит, что было с ней до того, как она открыла глаза и увидела голые каменные стены и потолок крошечной... кельи и склоненное над ней лицо с маленькими, круглыми глазками. «Крыса», – слабо проговорила она.

Но это была не крыса, а монахиня. Сестра Клеменс.

Этот эпизод она помнила прекрасно, хотя предпочла его тоже забыть. Старуха своим остреньким, вечно подрагивающим носиком и бегающими глазками и впрямь напоминала крысу.

Она не знала, где и когда видела крыс, но знала, как они выглядят. Знала. Так же, как знала, что Париж – это большой город и столица Франции, Еще она знала, что монахиня – это религиозная женщина, которая живет... в монастыре.

Но откуда она знает это? Где слышала об этом? Когда?

Вопль не утихал.

Она беспрестанно повторяла сестрам, что хочет домой. Где ее дом и почему он так важен для нее, она тоже не знала, но ее душа рвалась туда. Но куда? Неважно куда. Отсюда. Домой. На свободу. Быть может, там к ней вернется память. Но сестры упрямо твердили ей одно: она не может уйти отсюда, пока не поправится, пока не ответит на их вопросы. И она старалась ответить на них. Видит Бог, она старалась!

Всякий раз, изобретая какой-нибудь ответ, она надеялась, что он наконец удовлетворит их и ее выпустят. Но ее потуги оказывались безрезультатными, сестры оставались недовольны. А когда она спрашивала их, они отказывались отвечать. И это страшно злило ее. Ей хотелось знать, как она попала сюда. Откуда она. Где ее дом. Они отвечали ей что-то невразумительное и очень туманное. И такими словами, которые приводили ее в замешательство.

Слова типа несчастныйслучай, или экипаж, или еще одно, очень-очень длинное, которое, как они сказали, было ее именем – мариникольлебон.