— Я не любил ее мать, — ответил он после еле заметного колебания.

— Но ты любишь Кристину.

— Бог мой, конечно, люблю, она же моя дочь. И всегда был готов прийти ей на помощь, если она в чем-то нуждалась, всегда заботился о ней.

Такой добрый, надежный, спокойный… Джейни не сомневалась, что он прекрасный отец. И все же это такая нелегкая ноша.

— Получается, все эти годы у тебя была тайная жизнь, о которой мне ничего не известно.

— Мы вместе учились в колледже, а после этого не поддерживали постоянной связи.

Шевельнулась мысль, так ли уж своевременно сейчас обсуждать все это, но в своем смятении Джейни проигнорировала ее.

— Боже мой, Том, я просто ненавижу себя за то, что думала…

— Что ты думала?

— Что между вами были какие-то… романтические…

— Джейни, перестань. Достаточно одной лишь разницы в возрасте… как ты могла подумать обо мне такое?

— Не знаю. На самом деле я не верила в это. Не хотела верить. Думаю, ты должен очень гордиться ею — она выдающаяся молодая женщина. Умная не по годам. Она иногда высказывает такие мысли… Мне не раз хотелось спросить, откуда они приходят ей в голову.

С задумчивой печалью в голосе Том сказал:

— Да, она выдающаяся… гораздо в большей степени, чем я в состоянии тебе рассказать.

«В конечном счете ты мне все расскажешь. Ведь к тому, что так драматически отличает твою дочь от других, ты сам приложил руку».

Секреты такого рода всегда рвутся на свободу. Джейни полагала, что сейчас самое время начать процесс освобождения Тома от этой ноши.

— Ее нет в Большой базе, Том.

Он посмотрел ей в глаза.

— Знаю.

— Однако там есть практически все люди ее возраста.

— Я… один человек для меня удалил ее оттуда… когда…

Казалось, он не в силах закончить предложение.

— Том, — очень мягко сказала Джейни, — я правильно поняла? Ты имеешь возможность удалять людей из базы данных?

Он медленно кивнул.

— Иногда.

— Каким образом?

— Это исключительно вопрос денег.

— Но каких денег?

— Я выиграл пару крупных процессов, помнишь? Очень, очень крупных процессов.

Он замолчал, казалось уйдя в свои воспоминания. Джейни не мешала ему. И в конце концов он рассказал ей все.

Она была ошеломлена.

— Но я понятия не имела, что именно тогда было сделано. Бог мой, Том… выходит, она одна из первых.

— Самая первая, я полагаю. Самая первая.

Жизнь всегда пробьет себе дорогу, даже в самые тяжкие времена. И зимой, последовавшей за тем, как лагерь «Мейр» был закрыт для окружающего мира, терзаемого моровым поветрием, на свет появился ребенок Майкла и Кэролайн, очаровательная девочка с рыжевато-золотистыми волосами матери. Ее назвали Сарой, в честь давно умершей старой женщины, чья мудрость и опыт, так старательно зафиксированные Алехандро Санчесом более шести столетий назад, в новом тысячелетии позволили ее матери выжить. Второе имя девочки было Джейн, в честь женщины, которая приняла ее, когда малышка, совершенное чудо творения, в конце концов вырвалась на свет из утробы матери.

Каждый раз, когда Джейни Кроув видела у груди Кэролайн крошечную Сару, не подозревающую о том, что творится в мире, окруженную любовью родителей, надежно защищенную неусыпной бдительностью всей их маленькой общины, она не могла отогнать мысль о младенцах, появившихся на свет за пределами лагеря этой зимой, во тьме, холоде и страданиях. И со страхом спрашивала себя, на какие жертвы пришлось пойти матерям, чтобы их дети выжили. Скорее всего, без малейших раздумий они отдавали все, что имели; такова природа материнства в условиях дикой природы. Но много ли они имели?

Однако жизнь всегда пробьет себе дорогу, напоминала себе Джейни долгими ночами, когда в Новой Англии ярились снежные метели. Некоторые из этих младенцев выживут, как это произошло во время первого владычества чумы… по крайней мере, это не вызывало сомнений. А вот какими они вырастут, предсказать невозможно.

Время от времени какой-нибудь бедняга по незнанию натыкался на электронную ограду лагеря. Включался сигнал, а позже человек приходил в себя вдали от лагеря, чувствуя, что болит рука и голова как в тумане. Иногда на снегу обнаруживались отпечатки копыт или следы саней, свидетельствующие о том, что кто-то куда-то переезжал.

Джейни выходила наружу всякий раз, когда холод не слишком свирепствовал и ветер не очень кусался, чтобы побродить по территории лагеря и остаться наедине со своими мыслями. Чаще всего во время этих зимних прогулок она размышляла о незнакомце, которого лишила жизни в отчаянном стремлении защитить себя и Кэролайн. Во время своей врачебной практики она не раз несла ответственность за человеческие жизни, и случалось, что ее действия — или бездействие — склоняли чашу весов жизни и смерти в ту или иную сторону. Однако во всех этих случаях Мать-Природа посылала ей уже пострадавшего человека, и Джейни делала все, что в ее силах, для достижения наилучшего результата.

Совсем иначе дело обстояло с Анонимом, как она мысленно называла этого человека. В данном случае ей самой пришлось сделать выбор, стрелять в него или нет, и Джейни необходимо было верить, что ее выбор правилен, иначе продолжать жить стало бы просто невозможно. То, что она придумала ему имя, не сняло груза вины с ее души. Он врывался в ее сны так же живо и ярко, как Карлос Альдерон в сны Алехандро Санчеса.

Новости из-за пределов лагеря приходили редко и нерегулярно. Раз в несколько дней Виртуальный Мнемоник включал световой сигнал и вопил: «Входящие, входящие, входящие». Все немедленно собирались вокруг в страстном ожидании известий о том, что дела начинают налаживаться. Новости никогда не были ни совсем хорошими, ни совсем плохими. Миннесота докладывала чаще других, поскольку живущие там крепкие, энергичные скандинавы уже снова создали свои общины.

Джейни понимала, почему уровень смертности там ниже, чем где бы то ни было еще. Понимали это и все остальные в лагере «Мейр». В особенности Кэролайн.

Как-никак она переболела чумой и выжила.

Мост выглядел точно так же, как ему запомнилось с тех пор, как десять лет назад он стоял на нем с Эдуардом Эрнандесом и смотрел вниз на почерневшие тела, плывущие по мутной воде Роны; тела, обезображенные страданием, со вздутиями на шее, с маской смерти на лицах; тела, жаждущие обрести покой. Однако слишком мало было живых, чтобы вытаскивать их, и слишком мало могил, куда положить их, и слишком мало священников, чтобы произнести над ними молитвы. Ощущения того давнего дня обрушились на Алехандро, словно удар тяжелого жезла, и он остановил коня, точно так же, как они с Эрнандесом сделали много лет назад.

Он был испуган тогда и испуган сейчас, хотя теперешний страх был совершенно другого сорта. Проезжая по мосту впервые, он страшился жизни вдали от семьи, страшился предстоящего путешествия и неизвестности того, что ждало впереди. Он не знал тогда, хватит ли у него мужества одолеть лежащую перед ним дорогу; но, как выяснилось, хватило. За время, прошедшее между двумя проездами по этому мосту, он изучил свое внутреннее «я» гораздо лучше, чем представлялось ему возможным и чем ему на самом деле хотелось. Он тосковал по простодушной наивности той давней, первой поездки, по своему юношескому неведению, поскольку сейчас отчетливо представлял себе, что его ждет: та часть жизни — и немалая, — когда он будет тяжко тосковать по дочери, чье дитя сейчас ремнем пристегнуто к его груди.

«Ах, Эрнандес, — размышлял он, — мой дорогой друг, как мне недостает тебя!»

Как наивны были они оба, когда вместе проезжали по этому мосту.

«Я ничего не знал о жизни, ничего вообще, но и ты, со всем своим богатым опытом, даже вообразить не мог, что ожидает меня».

Если бы только они остались на другой стороне… может, Эрнандес был бы сейчас жив? Мог такой безудержный искатель приключений выжить на протяжении десятилетия, последовавшего за его безвременной кончиной?