– Видимо, он хочет покормить лошадей, когда спадет жара, – заметил я. – Лошади у него на первом плане.

– Еще бы не на первом плане. Три миллиона страховой премии за обоих жеребцов! Меня поражает, почему он не сторожит их с утра до ночи.

– От кого?

– Вы попали в точку. Только от нас. А мы явно сосредоточили усилия на тех двух, что стоят в конюшне на ферме Орфей.

– Правильно.

– Короче говоря, Матт спросил, могу ли я приехать в дом на Питтсвилл-бульваре позже, и мы договорились на девять. Это значит, он воспользуется шансом за столом в казино, а по пути домой еще и в рулетку сыграет, что, может быть, нам тоже даст шанс чистенько справиться с лошадьми.

– Хорошо. Это прекрасно. Но, Уолт...

– Да?

– Будьте осторожны.

– Учите свою бабушку, – фыркнул он.

Я сухо улыбнулся и спросил, что он знает о Сэме Хенгельмене.

– Сэм звонил сегодня вечером, как вы его и просили. Он в Санта-Розе, Нью-Мексико, и надеется добраться до Альбукерке, прежде чем сделает остановку на ночь. Он сказал, что будет в Кингмене завтра к вечеру, часа в четыре-пять. Теперь о подробностях... Он ждет вас в мотеле «Мохав». Я предупредил его, что в обратный путь он отправится не раньше восьми, поэтому он решил снять номер и пару часов поспать.

– Спасибо, Уолт, великолепно сработано.

– Делаем, как договорились? – В его голосе я почувствовал какое-то замешательство, и снова у меня в голове звякнул звонок, предупреждающий об опасности.

– Теперь вам не надо приезжать в Лас-Вегас, – рассудительно проговорил я. – У нас и без того достаточно времени.

– Я поеду и встречусь с ним. Все, больше об этом не говорим.

– Ну... ладно. На случай, если дело пойдет не по плану, можно договориться так. Завтра вечером вы ждете моего звонка в холле гостиницы «Энджел». Я буду звонить от восьми до восьми тридцати. Там я остановился, и оттуда легко добраться до Питтсвилл-бульвара. В течение получаса я вам позвоню, а если не позвоню, вы остаетесь в гостинице и не едете в дом Матта.

– Хорошо. – В голосе Уолта прозвучало явное облегчение, хотя он старался не подавать вида, как неприятен ему этот визит.

Я съел сандвич и выпил кофе за стойкой круглосуточного бара на автобусной станции Кингмена, сел в машину и опять направился к ферме, к своему укрытию среди скал. Два плоских камня мелькнули в свете фар, я спрятал машину на прежнем месте, на дне глубокого оврага, и остаток пути проделал пешком.

Быстро разыскав свое убежище, я залез в расщелину и попытался уснуть. До рассвета оставалось еще больше часа, и даже когда солнце взойдет, первое время оно не будет припекать в полную силу. Но даже понимая, что надо поспать и что все спокойно, я не сомкнул глаз. Мозг упрямо продолжал бодрствовать. Я говорил себе, будто не могу уснуть из-за того, что лежу на голой земле в окружении кактусов и на минимальном расстоянии от человека, собиравшегося убить меня при первой же возможности, но мне не удавалось убедить себя. Вряд ли мое состояние можно было назвать бессонницей в обычном смысле. Это было нечто другое. Беспокойные, скачущие мысли, тело, наэлектризованное тревогой. Такое впечатление, будто маховик пущен на полный ход и затормозить его уже невозможно. Мне слишком хорошо знакомы эти симптомы. Человек лежит с закрытыми глазами, каждая мышца расслаблена, он не знает, где его руки и ноги, – но сон не приходит. Я глубоко дышал, пересчитал всех овец Кентербери, повторил все стихи, какие знал, – ничего не помогало.

Солнце взошло и ударило в глаза. Чуть подвинувшись от его горячих лучей, я спрятался глубже под нависавшую скалу и посмотрел в бинокль на ферму. Никакого движения. В пять тридцать Матт еще спал.

Я опустил бинокль и подумал, не закурить ли. В пачке оставалось всего четыре сигареты. Вздохнув, я пожалел, что не купил сигареты в Кингмене, но там я даже и не вспомнил о них. День предстоял долгий. С собой, кроме бинокля, я взял темные очки, бутылку воды и пистолет на поясе.

В семь тридцать Матт откинул сетку от насекомых, вышел во двор и потянулся, поглядывая в кобальтово-синее небо. Потом пересек двор и заглянул в сарай.

Убедившись, что золото еще лежит в банке, он набрал ведро воды и пошел к лошадям, где оставался довольно долго: видимо, накладывал в кормушки сено и смотрел, как жеребцы едят. Потом вышел в широкую дверь с полной тачкой навоза и скрылся из вида за сараем, чтобы в дальнем конце двора сбросить навоз на землю.

Куры получили свое зерно, телята запили свою порцию месива водой, а Матт отправился завтракать. Медленно тянулось утро. Быстро поднималась температура воздуха. И больше никаких перемен.

В полдень я встал и немного побродил за скалой, чтобы размять затекшие ноги и прийти в себя после долгого сидения. Выпил немного воды и выкурил сигарету. Надел темные очки, чтобы обмануть подступавшую головную боль. На этом я исчерпал весь репертуар развлечений, за исключением разве что стрельбы из «люгера», и улегся в медленно двигавшуюся тень. Снова посмотрел на ферму.

Ничего не происходило. Статус-кво. Наверно, Матт спал, или звонил по телефону, или смотрел телевизор, или изобретал систему выигрыша в рулетку. Он явно очень мало занимался делами фермы, даже не прогуливал лошадей. Они оставались в стойлах с рассвета до заката.

К двум часам я знал, как близкого друга, каждый колючий стебель, растущий в радиусе десяти футов от моей скалы. И глаза мои чаще были обращены в бескрайнюю пустыню, чем на маленькую грязную ферму внизу. Пустыня, по-своему чистая, неистовая и поразительно красивая. Песчаные холмы и бесконечное небо. Раскаленная серая пыль и колючие кактусы. Убийственная жара. Дикое, безжалостное, одинокое место.

Когда я в первый раз почувствовал неодолимое побуждение спуститься со скалы и уйти в пустыню, то выкурил вторую сигарету и заставил себя смотреть на ферму и думать о Матте Клайве и лошадях. На время подействовало. Но выжженная земля влекла меня к себе, как магнит.

Мне всего лишь надо идти по пустыне, билась в голове неотвязная мысль, шагать и шагать до тех пор, пока не свалюсь без сил. Потом где-нибудь сесть, приставить дуло пистолета к виску и просто шевельнуть пальцем. Так по-детски легко, так ужасающе соблазнительно.

«Уолт!» – в отчаянии подумал я. Этого нельзя сделать из-за Уолта и неоконченной волынки с лошадьми, которую мы взвалили на себя. Лошади находились внизу, в сарае, а Уолт и Сэм Хенгельмен – в пути. Невозможно их бросить. Я ударил кулаком по скале и опять заставил себя думать о ферме и о работе предстоящей ночью. И шаг за шагом прокручивая в голове все, что уже произошло, я принудил себя сосредоточиться на Йоле и Оффене, на Юнис и Дэйве Теллере, на Кибле и Линни. Я ухватился за мысль о том, что я для них что-то значу, и старался использовать ее, как клинья, удерживающие альпиниста на скале. Я убеждал себя, как мне важно, чтобы то, что я делаю, имело значение хоть для кого-то. Потом я стал думать: а неужели кому-то действительно важно то, что я делаю?

Из руки, которой я бил по скале, сочилась кровь. А я даже не чувствовал боли. Бесстрастно глядел на содранную кожу и проклинал себя. Безысходное отчаяние охватило меня, даже закружилась голова. Я скатился в темное преддверие ада, без помощи, без надежды, без выхода. Потом медленно падал в бесконечную пропасть одиночества и отчаяния. Заблудившийся и брошенный.

Падение вскоре прекратилось, но черная пустота осталась.

Я открыл глаза и посмотрел на ферму, почти не видя ее. Меня трясло, и я понимал, что дошел до ручки. Дальше катиться некуда.

Матт вышел из дома, пересек двор, заглянул в сарай и снова вернулся в дом. Я наблюдал за ним отсутствующим взглядом. Лошади в сарае, ну и что же? Разве они имеют какое-нибудь значение? Что вообще имеет значение? Кто поставит хоть ломаный пенни на родословную лошади? Лошадь останется точно такой же и через сто лет.

Дэйв Теллер хранит чистоту родословной скаковых лошадей.

Пусть.

Он хранит чистоту проклятой родословной ради десяти тысяч долларов за каждое покрытие кобылы.