После этих слов, произнесенных на превосходнейшем французском языке и притом совершенно свободно, Шарль не мог удержаться от невольного жеста удивления.

— Вы спрашиваете, кто я? — продолжал негр, делая вид, что не заметил его движения. — Здесь меня зовут Диего, то есть Жак, если хотите; с недавнего времени я вождь не признающих закона негров этой Озерной деревни. Для вас я буду Жак Дориба, простой кандидат прав парижского университета… в ожидании чего-нибудь лучшего. Все это я сказал для того, чтобы поставить вас с собой на равную ногу… Кроме цвета кожи… У меня, видите ли, в этом отношении есть свои предубеждения или, если хотите, предрассудки… Чего я хочу? Я хочу, чтобы вы уплатили мне миллион звонкой монетой. Вот, кажется, все, что вы желали знать, господин Робен, не так ли?

Шарль, настолько же пораженный всем этим, как если бы перед ним заговорил членораздельными словами дикий бык, с минуту хранил полное молчание. Но вскоре, вернув себе полное самообладание, ответил негру, лицо которого изображало скверную улыбку:

— Так это вы держите у себя в деревне мою жену и детей?

— Да, я!

— Но по какому праву?

— По праву сильнейшего, как вы видите, и так как вы богаты, то я требую с вас миллион в качестве выкупа за них. Эта цифра мне кажется достаточной для удовлетворения моего самолюбия… Но, быть может, вы считаете ее ниже своего достоинства?

— Довольно издевательств, будем говорить серьезно!

— Я никогда не шучу, когда дело идет о деньгах! — затем, видя, что молодой француз ничего не отвечает, Диего добавил: — Итак, решено, что вы признаете себя обязанным уплатить мне эту сумму чистоганом?

— Вы не в своем уме! Вы — скорей сумасшедший, чем преступник! — воскликнул Шарль. — Допустим даже, что я согласился бы на это условие; где же я найду такую сумму, особенно теперь, когда погубили все мое дело, разогнали всех моих рабочих, уничтожили мою флотилию, словом, после того, как меня разорили дотла ваши друзья-каторжники!

— Но я готов поверить вам в кредит! Ваши родственники, колонисты на Марони, богаты, чрезвычайно богаты, это все знают; для них не составит труда собрать миллион в Кайене! Ну, а если нет, то вы будете работать, как негр, на негра! Эге! До сих пор негры работали на белых; так пусть же и белые поработают на негра! .. Это маленький реванш племянничков дяди Тома!

— Но скажите, чем я виноват перед вами, что вы, поправ человеческие и божеские права, издеваетесь надо мной и налагаете на меня петлю или выкуп, ни с чем не сообразный?

— Вы говорите о каких-то священных правах? Я их не знаю, а знаю только одно право, повторяю вам, — это право сильного, и я пользуюсь им.

— Ах, негодяй!

— Негодяй?! Сколько вам угодно: эпитеты меня мало трогают! .. У меня нет причин злобствовать против вас лично, но вы богаты, и мне нужно ваше богатство; вы — человек белой расы, и потому я хочу вас сломить, как хотел бы сломить и растоптать всех представителей этой проклятой расы!

— Какое же зло сделали вам люди этой расы, чтобы возбудить в вас такую злобу, такую ненависть, такую алчность и жестокость, совершенно несовместимые с тем образованием, каким вы, по-видимому, обладаете?

— Какое зло, спрашиваете вы! Сейчас скажу! Я всю свою жизнь влачил, как цепь, то добро, которое они мне навязали; я с самого раннего детства был мучеником вашей убийственной цивилизации. Вы не думайте; я не хочу оправдываться в ваших глазах; вам нет никакого дела до того, почему я такой, а не иной; но если я хочу ответить на ваш вопрос, то просто из любви к искусству, если можно так выразиться, да еще потому, что хочу подогреть свою ненависть к подобным вам людям на огне моих воспоминаний.

— Но какое мне дело до этого циничного перечисления всяких чудовищных измышлений?! — воскликнул Шарль.

— Нет, извините! Вы одним словом раздули пепел, присыпавший костер моих чувств, и теперь вы выслушаете меня до конца, я этого хочу! Черт возьми! Не каждый день судьба посылает мне такого слушателя, как вы! Кроме того, сведения о моей особе дадут вам возможность убедиться, насколько бесповоротно мое решение… Впрочем, я буду краток, не беспокойтесь… Я никогда не знал того, что вы называете счастьем, кроме, быть может, самых ранних лет моего детства, когда я был миловидным негритенком, настолько, насколько им может быть несчастный пария человеческого рода!

— А я, воспитывающий негров на равной ноге с моими собственными детьми, не делая разницы…

— Хорошее вы дело делаете, нечего сказать! А подумали ли вы, что будет дальше! Могут ли они и впоследствии быть равными с вашими детьми или другими людьми белой расы, даже будь они намного выше этих людей во всех отношениях! .. Отдадите ли вы замуж за негра вашу дочь? Позволите ли вы вашему сыну взять себе в жены негритянку? Но к чему все эти вопросы! .. Я был, видите, не глуп, способен и понятлив, и мои успехи в школе выдвинули меня, на мое несчастье, на видное место, учителя и наставники стали отмечать меня, на меня обратили особое внимание… Из меня решили сделать «выдающегося» человека, решили дать мне образование, высшее образование! С этой целью меня отправили во Францию, и я стал пансионером одного из лицеев Парижа, за счет моего родного города. О, кто может описать тоску и муки маленького дикаря, уроженца лесов, из страны жгучего солнца и широкого простора, изнывающего целыми годами в четырех стенах этой университетской тюрьмы, одинокого, отверженного и всем чуждого среди своих белых сверстников, уже и в ту пору несправедливых, и жестоких, и безжалостных к чернокожему мальчику, не имевшему ни единого друга, ни одного близкого ему человека, не видавшему ни одной ласки, ни дружеского привета, ни пустячного лакомства!! До самого окончания курса я для всех оставался негром низшего класса! .. Вы меня понимаете? Негр! .. Рабочая скотина! .. Этим все сказано. Для чего же меня лишили свободы, оторвали от родины? По какому праву распорядились мной как вещью? Разве я хотел быть ученым, образованным человеком?! Но это еще не все! Надо было увенчать это доброе дело, довести его до конца. Меня заставили изучать юриспруденцию… все ваши законы, часто жестокие и бессмысленные, всю эту прескучную чепуху вашего законодательства, меня, сына старой негритянки, которой я не мог даже дать куска хлеба на старости лет, не мог облегчить ее горькой доли ни сыновней ласкою, ни заработанным грошом… Затем, получив аттестат об окончании курса и кандидатский диплом, я был безжалостно выкинут на улицу, мне прекратили даже субсидию, которою я пользовался, пока учился, и на которую существовал с грехом пополам. И это было вполне естественно, в порядке вещей. Разве я не получил высшего образования? Разве не был ученым, образованным человеком? Разве не имел свободной профессии? Наконец, не пора ли было мне уступить место другим несчастным маленьким неграм из начальной школы, которые ждали там, у себя на родине, своей очереди попасть в лицей и затем стать адвокатами без дел и врачами без практики, или инженерами без построек… Итак, мне предоставлялось самому пробиваться в жизнь, как знаю и как умею. Предоставлялось самому доставать себе кусок хлеба. И каждый день, день за днем, надо было добывать откуда-нибудь, каким-нибудь способом этот хлеб… А на что я, в сущности, был пригоден? Что я был такое? Адвокат! Да их в Париже больше, чем ракушек на берегу моря. К тому же еще негр!

Надо было прежде всего переменить кожу? Кой черт решился бы мне доверить свое дело? Черномазому?! И я узнал тогда нужду, страшную нужду европейского пролетария… нищету больших городов…

В Париже негр должен быть миллионером или чистить прохожим сапоги на улице — середины нет! И я поступил половым в кафе. — «Эй, гарсон, кружку пива! .. Эй, живо, рюмку шартреза! .. " «Вот извольте-с… сию минуту-с! .. " И за это я получал два су на чай! .. Для этого я учился, получил высшее образование…

Я уже не стану говорить об унижениях, насмешках и окриках, которые приходилось выносить бедному Снеговому Кому, как меня остроумно прозвал один веселый посетитель.