— Как быстро, — шепнула Тавора.

— Это не я, Адъюнкт.

— Прости. Я поняла. Похоже, у нас появились друзья.

— Лучше на них не рассчитывать, — предупредил Калам. — Похоже на личную месть. Кто-то излил на бедняг весь свой гнев. Не думаю, что это хоть как-то связано с нами. Как вы уже говорили, Коготь — организация компромиссная.

— Они разделились?

— Похоже, что так.

— Калам, это нам на пользу.

— Гм, — буркнул он, помедлив, — не это важно, а то, что наш обходной путь был предусмотрен. Адъюнкт, настоящие трудности впереди.

— Слышу шум, — вмешалась Т'амбер. — Вроде бы от колодца. Руки. Две.

— Быстро. — Калам закусил губы. — Они хотят подталкивать нас. А Худа им! Вы оставайтесь здесь. — Он пошел обратно в тоннель. "Верх колодца. То есть вы полезете вниз, по одному. Дурачье, нетерпение вам дорого обойдется".

Когда он влез в цистерну, первая пара ног в мягких туфлях уже болталась в проломе сверху. Калам подобрался поближе…

Коготь бесшумно приземлился — и умер, получив нож в глазницу. Калам вытащил оружие и убрал обмякшее тело в сторону. Поднял голову, ожидая следующего.

Тут раздался усиленный эхом голос.

Собравшиеся у провала бойцы двух Рук мялись, вглядываясь в темноту внизу. — Лейтенант сказал, он крикнет, — прошипел один. — Я ничего не слышу.

Снизу послышался слабый сигнал: три быстрых удара. Как и положено. Ассасин расслабился. — Думаю, он проверял тоннель до выхода. А Калам попался в засаду в садике.

— Говорят, он самый крутой ассасин из всех существующих. Даже Танцор не решался его злить.

— Хватит. Иди, Стурзо, составь компанию лейтенанту. И позаботься вытереть лужу у его ног — я не хочу поскользнуться.

Теперь вниз спускался этот Стурзо.

Вскоре Калам вышел из тоннеля. Сидевшая у дерева Т'амбер подняла голову и стала подниматься. Кровь залила ей всю грудь и уже текла по ногам.

— Что ждет впереди? — спросила Адъюнкт.

— Идем вдоль стены этого сада на запад, до дороги к "Вороньему Холму"; затем строго на юг до самого холма. Улица широкая, все выходы с других улиц обычно перегорожены. Обогнем холм с востока, вдоль стены Старой Городской стены… и на Адмиральский мост. — Он помедлил. — Придется идти быстро, почти бежать, и все время петлять. Там будут толпы негодяев, ищущих, с кем схлестнуться — нужно ухитриться и избежать встреч с ними. Так что если я говорю "надо бежать" — значит, надо бежать. Т'амбер…

— Я не отстану.

— Слушай…

— Я сказала, не отстану.

— Проклятие, ты уже должна быть в отключке!

Женщина подняла меч: — Давайте лучше отыщем новую засаду!

Слезы блестели на глазах Буяна; горестная музыка струн заполнила крошечную комнату, лампы гасли, а перед взорами ума четырех солдат сменялись лица и имена. С улиц доносились заглушенные стенами крики и звуки схваток, стоны умирающих: словно собрание голосов самой истории, свидетельства падения рода людского, собранные из всех стран этого мира. Скрипач пытался избавиться от монотонности похоронной службы, и музыка становилась нервной, неуверенной, она искала надежды и веры, искала надежных оснований дружбы. Солдат не только вспоминал павших друзей, но и обращался к троим сидящим рядом. Но он понимал, что проигрывает свою битву.

Многим людям кажется простым делом разделение войны и мира, определение этих противоположностей. Марширующие вояки, кровавые битвы, резня. Замшелые засовы на арсеналах, договоры, пиры, широко раскрытые ворота крепостей. Но Скрипач знал: страдание процветает в обоих этих царствах. Он повидал слишком много голодных лиц, дряхлых старух и матерей с малыми детьми на руках, неподвижно валяющихся по обочинам дорог и у сточных канав — а по канавам нескончаемым потоком текло дерьмо. Как будто остатки погибших душ. Он давно пришел к некоему заключению, и оно мучило его, как вбитый в сердце гвоздь; он давно страдал от беспощадного понимания, что не может более смотреть на мир отстраненным взором и выносить суждения, продиктованные моральным релятивизмом — "тут живут получше, там немного похуже". Вот истина, открывшаяся его сердцу: он больше не верит в мир.

Мир не существует нигде, кроме как в идеальной жизни высокопарных слов, в литургии заблуждений. Как будто отсутствие открытого насилия — достаточная причина самодовольства, доказательство, что "тут живут получше". Между миром и войной НЕТ ЧЕТКОГО РАЗДЕЛЕНИЯ — они лишь разные выражения повсеместной одинаковости. Страдание пронизывает всё. Дети голодают у ног богатых господ, даже если власти господ никто и ничто не угрожает.

В нем слишком много сочувствия — он понимал это, ибо мог чувствовать боль и беспомощность, ощущая отчаяние; из отчаяния рождается желание — потребность — уйти, подняв руки, повернувшись спиной ко всему, что он увидел, что узнал. Если он не может ничего СДЕЛАТЬ… проклятие, он не хочет ничего ВИДЕТЬ. Какой тут выбор?

"Итак, мы плачем по павшим. Мы оплакиваем и тех, кто еще не пал. Во времена войны слышны громкие крики и стоны; во времена мира стоны так тихи, что мы говорим себе: ничего не слышно!

Музыка моя стала жалобой, и я обречен вечно слушать ее.

Покажите мне бога, не желающего людских страданий.

Покажите мне бога, прославляющего разномыслие, благословляющего и неверующих, не угрожающего им.

Покажите мне бога, понимающего смысл мира. Достигнутого в жизни, а не в смерти.

Покажите…"

— Стоп, — проскрежетал Геслер.

Скрипач заморгал, опуская инструмент. — Что?..

— Нельзя оканчивать на такой гневной ноте. Прошу тебя…

"Гнев? Простите". Он мог бы сказать это вслух, но не хотел. Скрипач опустил глаза и уставился на грязный пол под ногами. Кто-то недавно раздавил таракана (может быть, он сам?) Поломанные, вдавленные в грязные доски ножки еще дергались. Скрипач не мог отвести взора.

"Милое создание, ты проклинаешь нас, равнодушных богов?"

— Ты прав, — сказал он. — Я не могу окончить так, — и поднял скрипку. — Вот иная песня для тебя, одного из немногих, кого я хорошо понимаю. Музыка Картула. "Танец паральта".

Он опустил смычок на струны и заиграл.

Дико, страстно, увлеченно. Последние такты — паучиха, пожирающая любовника своего. Это было понятно даже без слов.

Четверо засмеялись.

И снова повисла тишина.

Могло быть и хуже, думал спешащий по темной улице Бутыл. Агайла могла бы залезть ему за пазуху с другой стороны и вытащить не куклу, а живую крысу, и та покусала бы ее. Кажется, это любимое занятие Игатаны. Пошло бы дальнейшее общение по иному руслу? Он подозревал, что да.

Улицы в Мышатнике кривые и путаные, узкие, неосвещенные. Найти тут мертвое тело в темноте — дело довольно обычное. Но не пять мертвых тел сразу. Сердце тяжело застучало. Бутыл встал. Вокруг запах крови. Крови и желчи.

Пять тел в черных одеждах, под капюшонами. Их разрубили на куски. Похоже, только что.

Он услышал из ближайшего переулка крики, вопли ужаса. "Боги, да что там?" Подумал было выпустить Игатану, но не решился — глаза крысы еще ему понадобятся, это несомненно, и потеря зверька может повлечь катастрофу. "К тому же я почти достиг цели. Надеюсь".

Он осторожно обогнул тела, направившись в начало следующей улочки.

Кто бы не вызвал тот шум, он уже ушел. Бутыл заметил, как сзади, направляясь к пристаням, пробежало несколько человек. Он вошел на улицу и повернул в том же направлении.

Вскоре он подошел к таверне. Полукруглые ступеньки, ведущие вниз. По взмокшему телу побежали мурашки. "Здесь. Спасибо, Агайла".

Бутыл сбежал по ступеням, толкнул дверь и попал на постоялый двор "У Повешенного".

Мерзкое на вид логово было переполнено, но люди казались странно молчаливыми. Бледные лица поворачивались, глаза следили за молодым человеком, застывшим у порога.