— У моего народа, — не сразу отозвался он, — все дни заполнены. Как и ночи.

— Чем же? Пленением корзин, ловлей рыбы, точением мечей, дрессировкой лошадей, готовкой, едой, траханьем…

— … рассказыванием сказок, высмеиванием дураков, делающих глупости. Да, все это. Ты, наверное, у нас была?

— Не была я у вас.

Он слабо, мимолетно улыбнулся. — Всегда есть что делать. И всегда есть возможность делать что-то плохо. Но, ведьма, никто из нас воистину не наивен.

— Воистину?

— Ликование не обязательно требует дикарских танцев.

— Но без всех этих ритуалов…

— … юные воины начинают мечтать о далеком.

— Как ты.

Он заговорил через два сотни шагов коня. — Мы трое отправились приносить смерть и кровь. Словно волы, мы были впряжены в ярмо тщеславия. Великие дела, тяжкие кандалы клятв. Семар Дев, мы пошли охотиться на детей.

— Детей?

Он поморщился: — На ваш род. Мелкие создания, размножившиеся, как личинки в гнилом мясе. Мы хотели — нет, я хотел — очистить мир от вашего рода. От вас, вырубающих леса, разрывающих землю, связующих свободу. Я был юным воином и искал великого.

Она глянула на татуировки беглого раба: — Ты нашел слишком многое.

— Я знаю все о малых мирах. Я рожден в таком.

— Так что опыт успокоил твое рвение, — кивнула ведьма. — Больше нет желания очистить мир от человечьей скверны.

Он поглядел через плечо. — Я так не сказал.

— Ох. Такое трудно вообразить одинокому воину, пусть даже и воину — Тоблакаю. Что случилось с твоими спутниками?

— Умерли. Да, ты правильно говоришь. Одинокий воин не сможет сразить сотню тысяч врагов, даже и детей.

— Сотню тысяч? О, Карса, это едва ли население двух Святых Городов. Твои враги насчитывают не сотни тысяч, а десятки миллионов.

— Так много?

— Ага, задумался?

Он медленно качал головой, явно забавляясь. — Семар Дев, даже десятки миллионов можно убить, город за городом.

— Тебе потребовалась бы армия.

— У меня есть армия. Она ждет моего возвращения.

"Тоблакаи. Армия Тоблакаев. О, от такого зрелища даже Императрица упустит мочу". — Нужно ли говорить, Карса Орлонг: я надеюсь, что ты никогда не вернешься домой.

— Надейся на что хочешь. Я сделаю все, что нужно, когда придет время. Никто меня не остановит.

Просто заявление, не хвастовство. Ведьме стало зябко на жаре.

Они приблизились к зубцам утесов, отмечающих Откос Турула, гладкий песчаниковый обрыв, усеянный устьями бесчисленных пещер. Резак увидел, что Геборик Руки Духа пришпорил коня, направил его вперед и сразу же остановил так резко, что поводья врезались в запястья. Между руками его промелькнул зеленый огонь.

— И что теперь? — пробурчал себе под нос дарудж.

Серожаб скакнул, подойдя поближе к молодому мужчине.

— Они что-то учуяли, — сказала сзади Фелисин. — Серожаб сказал, Дестриант страдает от лихорадки. Внезапное возвращение нефритового яда.

— Чего?

— Нефритового яда, он сказал. Не понимаю.

Резак покосился на Сциллару, ехавшую рядом. Она словно спала, почти упав на седло. "Потолстела. Боги, и это на той пище, что мы готовим? Безумие".

— Его безумие вернулось, — испуганно лепетала Фелисин. — Резак, мне не нравится…

— Вон там прорублена дорога. — Он указал рукой. — Ты сама можешь заметить проезд за деревьями. Мы заночуем у подножия, утром начнем подъем.

Резак повел за собой женщин. Вскоре они нагнали Руки Духа. Дестриант пялился на торчащие впереди утесы, качал головой и бормотал. — Геборик?

Взгляд его был нервным, горячечным: — Это война. — По полосатым рукам носились зеленые огоньки. — Старое принадлежит путям крови. Новое провозглашает свою справедливость. — Жабье лицо старика скривилось, став мрачным. — Их нельзя — невозможно — примирить. Ведь все так просто, видишь? Так просто…

— Нет, — поморщился Резак. — Не вижу. О чем вы толкуете? О малазанах?

— Скованный, наверное, прежде был из старого рода. Может быть. Да. Но сейчас он благословлен. Он вошел в пантеон. Он НОВЫЙ. Но тогда кто мы? Мы от крови? Или мы должны склониться перед справедливостью королей, королев, императоров и императриц? Скажи, дарудж, не написана ли справедливость кровью?

— Мы разобьем лагерь или нет? — спросила Сциллара.

Резак оглянулся и увидел, что она набивает рубку ржавым листом. Полетели искры.

— Они могут говорить что хотят, — продолжал Геборик. — Каждый бог должен выбрать. Роль в грядущей войне. Кровь, дарудж. Она пылает огнем? Да… но, друг мой, она отдает холодным железом. Ты должен меня понимать. Я говорю о непримиримом. Эта война — так много жизней, потерянных, все ради того чтобы похоронить Старших Богов раз и навсегда. Вот сердце новой войны, друзья мои. Самое сердце, ведь все их споры ничего не значат. Я покончил с ними. Покончил со всеми вами. Трич выбрал. Выбрал. И вы должны.

— Не люблю выбирать, — пропыхтела Сциллара из клубов дыма. — Что до крови, старик — эту справедливость никогда не усыпишь. Теперь давайте искать место для ночлега. Я голодна, я устала, у меня зад натерт.

Геборик слез с коня, повел его в поводу к краю дороги. — В стене есть пещерка. Люди ночуют здесь тысячи лет, почему бы и нам? Однажды, — продолжил он тем же тоном, — нефритовая темница рухнет и глупцы выйдут, кашляя от праха своих убеждений. В тот день поймут они, что уже поздно. Слишком поздно что-то делать.

Мелькнул огонь; Резак оглянулся и увидел, что Фелисин разожгла свою трубку. Дарудж провел рукой по волосам, покосился на отсветы солнца на белом утесе. Слез с лошади. — Ну ладно, — сказал он, беря ее под уздцы, — давайте располагаться.

Серожаб проскакал мимо Геборика, влез на скалу, словно раздувшаяся ящерица.

— О чем это он? — спросила Фелисин, подходя к Резаку. — Кровь и старые боги — кто такие старые боги?

— Старшие Боги, почти забытые. В Даруджистане есть посвященный одному из них храм, он стоит там уже тысячи лет. Того бога зовут К'рул. Поклонники давным — давно пропали. Но, может быть, это и не важно.

Тащившая за собой коня Сциллара остановилась послушать Резака. Старшие боги, новые боги, кровь и войны, все это не очень интересно. Она просто хочет вытянуть ноги, успокоить ноющую спину, покушать чего-нибудь, лежащего в сумах.

Геборик Руки Духа спас ее, вернул к жизни, и тем заложил в сердце что-то вроде благодарности, мешающей отвернуться от старого безумца. Поистине его преследуют духи; такое может ввергнуть в пучину хаоса самый здравый рассудок. Но к чему искать смысл во всех высказанных им бреднях?

Боги, старые или новые, не принадлежат ей. Как и она им. Они играют в игры возвышения, как будто результат имеет ценность, как будто они способны изменить цвет солнца, голос ветра, вырастить леса в пустыне и даровать матерям столько любви, что те не бросят детей. Все, что имеет значение — законы смертной плоти, потребность дышать, есть, пить, искать тепло в холоде ночи. А когда окончится борьба за эти блага, когда последний вздох останется в груди — что ж, она не будет способна заботиться о чем бы то ни было, о том, что стрясется в следующий миг, кто умрет, кто родится, не услышит криков голодающих детей и хохота уморивших их голодом порочных тиранов. Она подозревала, что обретет простое наследство равнодушия, неизбежного и удобного, и так будет всегда, пока последняя искра жизни теплится в мире смертных. Что там боги и не боги?

Ей нужно примириться с этим. Делать иначе — биться лбом о стену. Делать иначе — уподобиться Геборику. Поглядите на него нынешнего! Истина тщетности — самая тяжелая из истин, но всякий, видящий ее ясным взором, понимает, что выхода нет.

Она же была в забвении и вернулась, и поняла, что в этом преисполненном грезами царстве нет места страху.

В полном согласии со словами Геборика убежище в скале обнаруживало следы бесчисленных поколений путешественников. Сложенные из камней очаги, красная охра на выцветших стенах, груды битых черепков, обожженные кости. Ноги утоптали глину до твердости камня. Слышался звук капающей воды; Сциллара и Геборик склонились над питаемым дождями прудиком. Мерцающие руки старика отразились в темной, гладкой как зеркало поверхности; он как будто страшился погрузить их в холод. Вокруг плясали белокрылые мотыльки.