" О Худ…"

Вдруг что-то задержало его. Треск, все новые рывки, тормозящие падение.

"Боги, это паутина…"

Плечо застряло, и это снова перевернуло его вверх головой. Он задрыгал ногами, ощутил под стопой штукатурку. Правая рука, ухватилась за выступ, но он, словно губка, промялся под скорчившимися пальцами. Вторая нога коснулась стены; он вытянул ноги, пока не уперся спиной в неровный камень.

Отовсюду сбегались пауки, большие — как вытянутая рука.

Бутыл замер, стараясь даже не дышать.

Лысые, коротконогие, бледно — янтарного цвета — он заметил, что твари светятся изнутри, как будто фонари в толстой, золотистой оболочке. Они облепили его тело. Высоко вверху безнадежно и испуганно взывал Каракатица.

Бутыл потянулся разумом — и отпрянул, коснувшись слепой паучьей ярости. Вспышки воспоминаний — крыса — излюбленная добыча — как-то пробралась через все ловушки, незримо пролезла мимо, не зная, что на нее смотрят сотни глаз. А теперь… этот.

Сердце застучало в груди. Колдун попытался снова. Вроде разума — улья, нет, большой семьи — они могут склеиваться, обмениваться пищей — когда ест один, едят все. Они никогда не видели света, кроме внутреннего, и до сей поры не ощущали ветра. "Испуганы… но, слава Худу, не голодны". Он попытался их успокоить и снова отпрянул: движение прекратилось, все внимание устремилось к нему! Скребущие по телу лапы замерли, твердые когти впились в кожу.

Тихо. Нет нужны бояться. Случайность. Случится еще не раз, и тут ничего не поделаешь. Лучше вам всем идти по домам. Скоро вернется тишина, мы пройдем мимо, потом ветер кончится. Вы построите новые сети. Мир… прошу…

Они не соглашались.

Ветер вдруг утих. Сверху спустился клубок жара.

"Бежать!" Он построил в воображении картину пожара, припомнив умирающих людей, разрушение…

Пауки побежали. Три удара сердца — и он остался один. К коже липли лишь куски жилистых сетей, обрывки паутин. Вниз закапала кровь — из подошв, из предплечий.

"Проклятие. Кажется, мне досталось. Боль нарастает — все болит. Слишком…"

Сознание уходило.

Сверху донеслось: — Бутыл!

Он зашевелился, моргнул. Сколько же он здесь висит?

— Я здесь, Каракатица! Лезу вниз. Думаю, недалеко осталось! — Морщась от боли, он начал двигать ногами — место довольно узкое, он мог ползти, упираясь в обе стены. Бутыл вздохнул, когда смог встать и оторвать спину от камня.

Нечто ударилось о правое плечо, ожгло кожу. Он присел, ощутив, как предмет скользнул вдоль груди. Петля на веревке.

Сверху: — Я слезаю!

— Корик позвал сзади: — Шип, ты еще с нами?

Названный солдат что-то бормотал — они все успели познать нежданный ужас. Ужас остановки. Движение означало сохранение здравого рассудка — ведь оно означало, что где-то там, впереди, ползет Бутыл, отыскивает путь. Едва все встали, по цепочке пополз страх, начал хвататься своими щупальцами за глотки и душить.

Вопли, панические удары о твердые, недвижные камни и кирпичи. Руки хватались за ноги находящихся впереди. Рождалось безумие.

Затем раздались голоса спереди: там нашли шахту, нужны веревки, пояса, перевязи — придется лезть вниз.

Впереди еще есть путь!

Корик безостановочно бормотал свое заклинание. Песнь Детской Смерти, сетийский ритуал перехода из отрочества во взрослую жизнь. Ритуал этот включал — и для мальчиков, и для девочек — могильное бревно (выдолбленный гроб) и ночное пребывание в семейном склепе. Похороны заживо — чтобы умерло дитя, чтобы родился взрослый человек. Тест на дух безумия, на червей, живущих в каждом, свернувшихся в основании черепа, туго стягивающих позвоночник. Червей, всегда готовых проснуться, выползти, прогрызть путь в черепную коробку. Наслать бормотание, рыдание, дикий смех — или все разом.

Он пережил ту ночь. Он победил червей.

Все, что нужно для сегодняшнего дня. У него есть все нужное.

Он слышал, как черви жрут солдат впереди и солдат сзади. Черви перескакивали и в детей. Для поддавшегося страху человека нет худшего кошмара, чем ставший свидетелем его слабости ребенок. Это способно лишить всякой надежды, всякой веры.

Корик не мог спасти никого из них. Не мог передать песнь, ведь они не понимали ее значения, они не проводили ночь в гробе. И он понимал, что скоро люди вокруг начнут умирать, или же безумие полностью пожрет их разумы, навсегда — и это принесет смерть все остальным. Каждому.

Черви отступили, и он слышал лишь рыдания — не сумасшедшие, но облегченные. Рыдания, бормотания. Он понимал, что они почуяли вкус, оставленный червями, и молились: "Больше никогда. Не подходите, прошу. Никогда больше".

— Капрал Шип?

— Ч — ч — что, черт тебя?

— Хром. Как он? Я его искал ногой, коснулся вроде бы руки… но он не шевелится. Ты можешь слазать вперед, поглядеть?

— Его вырубило.

— Почему?

— Я пролез вперед и ударил его головой о стену. Чтобы не вопил.

— Ты уверен, что он жив?

— Хром? У него череп тверже камня.

Корик услышал шум сзади. — Ну что?

— Я докажу. Давай — ка согнем сломанную ногу…

Хром завопил.

— Рад, что ты вернулся, — сказал Шип.

— Прочь от меня, урод!

— Это не я паниковал. В следующий раз, как только вздумаешь паниковать, вспомни, что я совсем рядом…

— Когда — нибудь я тебя убью, капрал…

— Как пожелаешь. Только не паникуй.

Корик вспомнил странные звуки, которые слышал недавно со стороны Шипа, но промолчал.

Послышалось сопение. В руки Корику всунули груду веревок и кожаных ремней, по большей части обожженных. Он подтянул ее вперед и передал мальчишке, скорчившемуся позади Тавоса Понда. — Отдай дальше, паренек.

— Ты, — ответил мальчик. — Я слышал тебя. Я слушал.

— И тебе было хорошо, не так ли?

— Да.

— Я научу. В следующий раз.

— Да.

Кто-то выкрикнул приказ, прорезавшись сквозь лихорадку ужаса, и солдаты начали отвечать, стягивая с себя все, что могло служить веревкой. Дрожа под слоем замерзшего пота, Тарр уперся лбом в камни под собой, втянул запах пыли, смешанный с запахом недавнего своего страха. Когда связка дошла до него, он передал ее дальше, присоединив к жалкой коллекции останки своей перевязи.

Теперь у них, по крайней мере, есть резон ждать. Они стоят не потому, что Бутыл не нашел пути.

Держаться хоть за что-то. Он молился, чтобы этого хватило.

Хотел бы я снова шагать по пустыне, — прошептал сзади Балгрид. — Дорога, и такой простор по бокам…

— Слышу, — ответил Тарр. — Но я помню, как ты тогда бранился. Сухота, солнце…

— Солнце. Ха! Я так прожарился, что солнца бояться нечего. Боги, я стану на него молиться, попомни. Если свобода — это бог, Тарр…

"Если бы свобода была богом. Какая интересная мысль…"

— Слава Худу, что вопли прекратились, — сказал Бальзам, шлепая по чему-то, ползущему по телу и щекочущему кожу. Словно сыпь от жары. Забавно…

— Сержант, — проговорил Мертвяк, — это ты громче всех вопил.

— Тише. Чертов лжец. Это не я, это ребенок передо мной.

— Да ну? Не знал, что он знает дальхонезский…

— Капрал, я тебя проткну. Еще одно слово… клянусь. Боги, что за зуд, словно я вывозился в "дурацкой пыльце".

— Ты подцепил это от паники. Называется "пот страха". Ты хоть не обделался? Воняет…

— Мертвяк, я вытаскиваю нож. Ты понял? Остается только повернуться — и ты больше не станешь бормотать.

— Ты потерял нож. В храме…

— Отлично! Я тебя залягаю до смерти!

— Тогда давай сейчас. Не хочу ползти через твою лужу…

— Войну выигрывает жар, — сказал Корабб.

— Да, — слабым, ломким голосом отозвался сзади сержант Смычок. — Вот.

Что-то коснулось ноги Корабба. Он протянул руку и нащупал конец веревки. — Ты ее тащил?