0

Ветер гудит.

Помнишь ли ты, Любимая, как гудит ветер в ночной степи? Или та жизнь уже стала для тебя далеким сном? Он гудит ровно и спокойно, пригибает травы, стелет огонь в костре низко, над самой землей...

Я так устала сегодня – ни рукой не могу двинуть, ни ногой. Только и остается, что лежать, да смотреть в лицо пламенным духам. Они танцуют всегда, даже когда ветер не дает им разогнуться.

Тяжелый выдался день. Долгий переезд. Ночь уже давно смыла все краски и звуки. Все, кроме голоса ветра. Когда я слушаю его, вспоминаю про тебя и Фарра.

Так сильно скучаю...

Если бы ты знала, Любимая, сколько раз я пыталась написать тебе это письмо! Нет, не пыталась... я пишу его тебе все эти годы. День за днем, слово за словом – на вытоптанной земле, покрытой пеплом, на стеблях трав, далеких сизых волнах гор. Как я могу доверить бумаге все то, что так важно тебе рассказать? Никакой пергамент, ни один кусок кожи или даже коры не выдержит этих слов – порвется, развалится на куски и ветер растащит их по всей степи.

Я говорю с тобой так, как больше не смогу ни с кем. Но ты поймешь все, я знаю. Ты всегда меня понимала. Даже когда осуждала.

Столько времени уже утекло...

Все изменилось.

И знаешь, я не жалею. Не жалею ни о чем. Только тот первый год вспоминать не хочу. После нашего отъезда. Не хочу вспоминать его никогда... но нет в мире такой силы, которая позволит вымарать из памяти прожитое. Никаким пеплом не засыпать воспоминания о том, как освежеванное тело вновь отращивает кожу.

Иногда мне кажется – это правильно.

Ветер крепчает.

Я не боюсь ветра. И Вереск его не боится. Мы можем долго оставаться у костра, слушая, как воют степные духи. Но в такие ночи я особенно рада, что у нас есть твой фургон, и сын спокойно спит там, укрытый от холода и любого зла.

Если бы не этот дом на колесах, я не знаю, как бы мы выжили тогда...

1

– Ну чего... проезжайте! – толстый затянул штаны и кивнул на дверь. – Щас я открою мост... А ты это, заглядывай на обратном-то пути, малышка! Буду ждать!

Я молча вышла прочь, стараясь не думать о том, в какой канаве и когда осталась валяться моя честь. Да право, и была ли она у меня вообще хоть когда-то?

Толстый внутри башни начал крутить ворот, и деревянная заслонка перед мостом поползла наверх, открывая проезд. Я с отвращением утерла лицо рукавом, стряхивая с себя остаток липкого чужого запаха. Не хотелось тащить его на себе дальше. Не хотелось, чтобы Рад унюхал это кислое чужое дерьмо на моей коже. Шагая к фургону, я на ходу сорвала пучок полыни и быстро растерла между ладоней, вдохнула свежесть и чистоту.

– Ты долго, – Вереск смотрел с тревогой и облегчением. – Вс’cе хорошо?

– Конечно, – я залезла на возничье место и села рядом с ним. Рядом, но достаточно далеко, чтоб не делиться вонью. – Мы спорили об оплате.

– Много взял?

Я увидела свое отражение в его больших серых глазах, чистых, как горное озеро, и отвернулась.

– Да так... Пожрать вечерком в трактире еще хватит.

Он вздохнул. Тряхнул поводьями, и лошади, которым надоело стоять перед заслоном, охотно зацокали вперед.

– Да’ался тебе этот уезд... Других путей нет?

– Заткнись, – я незаметно натерла полынными ладонями шею и волосы, которые только-только начали отрастать. Если б не налитая молоком грудь, я бы вовсе не походила на девчонку с такой прической да в мужицких штанах. Впрочем, грудь обычно скрывала длинная мешковатая куртка, так что меня часто принимали за мальчишку. Если я этого хотела. – Тебя, вот, не спросила.

Вереск смолчал. Даже вздоха еще одного себе не позволил.

Река под этим замшелым каменным мостом была не слишком-то широкая, но вброд мы ее никак не смогли бы преодолеть, а в эту проклятую дыру на заднице демона мне действительно очень надо было попасть. Только здесь, во владениях лорда Тарне, продавали товар, который мог спасти нас от окончательного разорения и нищенства. Я знала это, потому что когда-то бывала здесь с матерью. Ей тоже не слишком нравилось связываться с местными людишками, но бывали дни, когда не оставалось выбора. Теперь я понимала матушку как никогда.

Едва только мост остался позади, и нас снова окружил густой лес, из фургона послышался рев.

– Твою мать... – я-то так надеялась, что маленький засранец поспит еще хоть немного.

В передней стенке фургона была узкая дверца, позволяющая проникнуть внутрь, не ступая на землю. Я быстро скользнула в теплый сумрак нашего маленького дома и вдохнула запах младенца, еды, стираных пеленок и нагретой печки.

Рад лежал в своей колыбели и надрывался что есть мочи. Мокрый и голодный. Как всегда.

Я сняла с него обгаженную тряпку, намотанную между ног, и понюхала ее содержимое.

– Ты не все дела тут сделал, да, парень?

Рад тянулся к моей груди, но прежде я вытащила его на крыльцо, задрала крошечные ножки и дождалась, пока остатки прежней молочной трапезы не вышли вон – прямо на пыльную дорогу.

– Так-то лучше... Не напасешься на тебя пеленок.

Миновало уже четыре месяца с того дня, как мой сын родился, а он все еще оставался ужасно маленьким. Таким маленьким и хрупким, что я все время боялась раздавить его и потому укладывала подальше от себя.

Про трактир я, конечно, набрехала. Не было в этом лесу никаких трактиров отродясь. Рогатая Щель – место глухое, куда чужие не ходят.

Почти сразу за мостом мы поругались. Я хотела, чтобы Вереск убрался в фургон и не высовывался оттуда покуда мы снова не окажемся на этом месте, а он, конечно, имел другое мнение на этот счет. Защитничек... Пришлось напомнить ему о том слове, которое он дал мне в ночь нашего отъезда. Только после этого дурень наконец сполз с возничьей скамьи и скрылся прочь с моих глаз. К тому моменту я уже нестерпимо хотела врезать ему.

За третьей большой развилкой, ближе к вечеру, нас снова остановили. На сей раз их было трое. И судя по рожам да одежде, мы уже были недалеко от цели.

– Ты см’ри, Сиг, какие кы нам гости! – длинный коротко стриженный урод с дырой на месте передних зубов первым вышел из-за дерева и осклабившись, отвесил издевательский поклон. – Сдаеця мне, туты сама г’спожа хозяйка угодьев п’жаловала! Воны какая у ней карета! – феррестрийский был для меня родным, даже его южные наречья, но этого щербатого я едва поняла – так погано ворочался у него во рту язык. Однако глаз у него был наметанный, сразу признал во мне девку.

Второй ублюдок, невзрачный, как голубиное говно, заржал, поигрывая маленьким острым ножом, а третий, молодой и безбородый, с черными немытыми кудрями до плеч цокнул языком и спросил напрямую:

– Чего ты тут забыла, девочка? Разве не знаешь, что это место не для милых юных красоток? – он и сам мог бы сойти за симпатичного, кабы не длинный шрам через всю рожу.

– В монастыре девочек ищи, – сплюнула я ему под ноги. – А красоток – на ярмарке. У меня тут дело. Проводите или нам самим искать, где в этой дыре наливают и дают пожрать?

– Чо б не проводить, – кудрявый изобразил на лице улыбку. – Такой смелой малышке грех не составить компанию! – он ловко влез ко мне и брякнулся рядом на скамью. – Подвинешься, милая? Неужто ты одна сюда приехала, а? Не страшно?

Я сжала зубы. И кинжал под подолом куртки.

– Не твое дело.

Про себя добавила еще несколько слов, но вслух произнести их не рискнула. У меня за спиной было двое мальчишек, один из которых едва мог ходить, а другой вообще умел только орать и гадить под себя.

Лезть в это пекло и в самом деле казалось редкостным безумием, но я знала, что должна справиться. Проклятая жизнь не оставила мне выбора. В точности, как и моей матери когда-то.

2

Память – странная штука. Одно хранит слишком уж хорошо, другое так засыпает песком и пеплом, что кажется, никогда больше не отыскать.