Алмия смотрела на это безумие так, словно ничего прекраснее в жизни не видела. Ошат-даро крякнул, расплываясь в самодовольной улыбке.

По лицу мастера было понятно, что без этой жути она отсюда не уйдет. По лицу Ошат-даро было ясно — оберет до последней монетки.

Капитан вздохнул. Однажды ему довелось стать свидетелем битвы — торговались гном и лепрекон. Кажется, здесь и сейчас назревало что-то, что затмит то событие по эпохальности…

— Сколько? — севшим голосом спросила мастер, и капитан поморщился: ну что же она даже не пытается скрыть заинтересованность!

Поздновато, конечно, играть безразличие, но ведь попробовать стоило!

Гоблин с довольным смешком просеменил туда, где намертво застряла мастер и, подцепив несуразную вещицу длинной палкой с крючком на конце, произнес гортанную фразу на родном наречии. А потом, откровенно наслаждаясь недоверчивым выражением лица Алмии, протянул ей:

— Бери-бери! — повторив на всеобщем ритуальную фразу, — Отдаю, не требуя платы, от чистой души!

И когда мастер, как зачарованная, протянула руки, быстро добавил:

— С одним условием! В мою лавку ты больше не придешь, тэй-миго!

Алмия гневно сверкнула на хозяина лавки глазами:

— Согласна!

Гоблин хохотнул, и комок веревок сменил хозяина окончательно, а Алмии даже был выдан здоровенный кус мятой упаковочной бумаги и обрывок бечевки — завернуть сокровище.

И пока мастер паковала приобретение с тем видом, с каким матери пеленают младенцев, Вольфгер негромко сказал гоблину, вернувшемуся за прилавок:

— Ей ведь давно не по статусу самой по лавкам с проверками ходить, чтимый. У нее для этого подчиненные есть. Сегодня просто уж так вышло.

— Ну, не просто так ведь дарить было, э? — подмигнул в ответ старый выжига.

Карета тряслась по лидийским мостовым, но мои мысли теперь были далеки от земных неудобств. Я держала подарок гоблина на коленях, понимая, что то и дело ласково оглаживаю его — но ничего не могла с этим поделать. И даже взгляд капитана, в котором смешались недоумение со снисходительностью (так люди обычно на душевнобольных смотрят), не мог меня одернуть.

Если кое-кто не способен понять, какая ценность мне перепала, то это его проблемы, а не мои!

Магия в нашем мире, несмотря на долгие века изучения, все еще оставалась явлением загадочным и порой совершенно необъяснимым. Классическая школа, ритуальная, ведовство, шаманство…

Последнее особенно прекрасно было тем, что оно не могло работать. Не имели шаманы малых народов силы. Не трогали их песни и пляски тонкие магические струны мира. Не таили в себе никакой энергии веревки и камушки, косточки и деревянные бусины. Толпы ученых раз за раз совершали паломничества ко всевозможным шаманам, изучали их работы с лупой, разбирали, собирали, записывали, воспроизводили и в один голос твердили — не может оно работать.

А оно работало.

И я сама один раз видела, как обрушившийся на Лидий недельный штиль сменился веселым бризом только потому, что племя орков, прибывшее сюда на заработки во главе с шаманом, рисковало пропустить из-за этого штиля Великий День, отмечать который предки заповедовали исключительно на родной земле.

А ведь ветра магии не подчинялись. Да и не было ее — была безумная пляска с бубном, гортанные песни на чужом наречии и сладкий дым трав, сначала поднимающийся в воздух идеально прямой струйкой и тем больше клонившийся от набирающего силу ветра, чем выше становилась песнь шамана.

Потом полгорода ходило в купленных у того шамана оберегах, большинство из которых были оптом сплетены в одной артефактной мастерской, за отдельную плату этого не разглашавшей. Вот что значит — правильная реклама.

Гоблины, в отличие от орков, своим добром делились неохотно. Эти пройдохи могли пролезть без мыла куда угодно, но шаманское мастерство было для них священно и поводом для наживы не становилось никогда. Ну ладно, очень редко. Так что вещь, лежавшая у меня на коленях, точно была настоящей. Да это и чувствовалось, по едва заметному теплу, щекотавшему кончики пальцев, ноги и живот. Гоблины называли такие обереги «гир-таяно» — дар жизни или благополучия — переводы от источника к источнику разнились. Они делились на мужские и женские и вручались детям племени на взросление. Мальчикам — когда те покидали отчий дом, чтобы жить своей жизнью. Девочкам — когда те выходили замуж. Не сказать, что все гоблины были такими уж благополучными, но вот то, что мало кто из людей мог похвастаться наличием такого оберега в своей коллекции — это факт!

Так что капитан стражи Вольфгер Лейт мог сколько угодно раздражать меня своей вопиющей необразованностью — всерьез разозлиться у меня все равно не получалось.

Старый зеленый проныра, вот знал же, чем девушке угодить…

О том, что мы все еще работаем, я спохватилась только тогда, когда карета остановилась у другой лавки — куда менее презентабельной на вид и в куда более вонючем квартале. Приняв руку вервольфа на выходе из кареты, я брезгливо приподняла юбку и уже ее не опустила. Небо хмурилось все сильнее. Мне на нос даже шлепнулась одинокая капля, и я мотнула головой, сбрасывая ее.

Визит в эту лавку, как и в три следующие, к сожалению, дал еще меньше, чем разговор с почтенным Ошат-даро. Да и сами торговцы вместо того, чтобы расплыться улыбками навстречу дорогому гостю, становились нервными, замкнутыми и еще более подозрительными. Кажется, они и сами это понимали, а от этого нервничали еще больше. А я — все больше понимала, почему капитан столь настойчиво отказывался от моей компании.

Особенно — когда до последнего пункта назначения, которым оказалась даже не лавка, а захудалый то ли бар, то ли трактир, мне пришлось добрых метров триста тащиться пешком по невнятному подобию дороги, потому что карета не могла проехать по слишком узкой улице. Признаться, я даже не подозревала, что в Лидии в принципе есть такие места, куда больше похожие на захудалую деревню.

Лейт задавал одни и те же вопросы, получал одни и те же ответы — не видел, не знаю, ни в чем не виноват, а сразу после этого — заверения, что если вдруг, то сразу и непременно. От меня и моего присутствия толку не было никакого, и я уже была не рада, что вообще во все это ввязалась.

А вишенкой на торте стал дождь.

Нет, не дождь. Ливень.

Он ударил сплошной стеной, обрушившись на наши головы, как гильотина, на полпути к карете.

Я взвизгнула, бестолково метнулась в поисках укрытия. Взметнувшийся ветер щедро плеснул воды в лицо, в глаза… А в следующее мгновение капитан Лейт ухватил меня за руку и побежал. Я не рухнула в грязь, наверное, только потому, что, влекомая с такой силой, почти не касалась земли.

Вервольф впихнул меня в карету — мокрую насквозь, дрожащую, стучащую зубами, залез сам и встряхнулся, как самый настоящий пес, обдав меня мелкими брызгами.

— Куда, госпожа Алмия? — сунул нос в окошечко кучер, укрытый водоотталкивающими чарами.

— Домой, — раздраженно рявкнула я, благо паренек знал мой новый адрес.

В такие минуты я всегда остро завидовала магам других специализаций. Артефакторам сушка давалась нелегко, да еще и невозможно было сушить одежду, когда она надета на живое существо, сначала ее надо было снять.

Тут я вспомнила, наконец, что я в карете не одна и против воли подумала, какое лицо сделалось бы у Вольфгера Лейта, примись я сейчас стаскивать с себя промокшие насквозь тряпки.

Воображение оказалось бессильно. Сейчас лицо у капитана было таким же, как и всегда — собранно непроницаемым. Он провел по лицу широкой ладонью, стирая с него воду, и выглянул в окно, кажется, пытаясь прикинуть, куда мы едем.

— Прикажите высадить меня на перекрестке с проспектом Золотых рук. Мы же будем мимо него проезжать?

Я посмотрела на вервольфа с недоумением.

— Зачем? Рабочий день окончен. Дождь будет лить еще час как минимум, раз уж так разошелся. Вы едете ко мне. Обсохнете и, когда буря утихнет, отправитесь по своим делам, какими бы они у вас там ни были.