– В каком же? – устало спросила Лиз.

Компьютер звуковым сигналом потребовал ее внимания.

– Майк Роджерс почти такой же. Если бы они не были так похожи, они бы раздражали друг друга и замучили бы один другого до смерти. Было бы намного хуже, чем сейчас.

– Капитан Блай и примерный Христиан[1]. Худая как щепка блондинка подняла палец:

– Мне ваше сравнение нравится.

– Вы правы, доктор Шейд. Но знаете, я думаю, здесь есть еще одна сторона...

Шейд бросила на Лиз заинтересованный взгляд:

– В самом деле? Какая же? – Лиз улыбнулась.

– Прошу прощения, Шерил. Магия электронной почты подсказывает мне, что я потребовалась сразу Энн Фаррис и Лоуэллу Коффи. Давайте закончим этот разговор позже.

С этими словами ведущий психолог Оперативного центра повернула ключ в компьютере, бросила его в карман и вышла, оставив помощницу в недоумении.

Подавив улыбку и отправив в рот жевательную резинку, Лиз быстро шагала по коридору к кабинету пресс-секретаря. Заинтриговав Шерил, она поступила не очень хорошо, но для той это будет полезным упражнением. Шерил появилась в Оперативном центре недавно, сразу после окончания Нью-Йоркского университета, она блистала книжными знаниями, которых усвоила на многие килобайты больше, чем Лиз в ее возрасте, десять лет назад. Но у нее не хватало жизненного опыта, и ее мышление было слишком прямолинейным. Ей только предстояло исследовать огромные регионы психологии без проводников, без карты, самой открывая новые пути. А загадки вроде той, которую загадала ей Лиз, – «Почему мой босс так беспокоится о том, что подумает ее босс?» – помогут ей найти эти пути, заставят искать ответы на вопросы типа «Может быть, она им увлечена?», «Может быть, у нее не сложилась семейная жизнь?», «Не стремится ли она занять более высокое служебное положение?», и если это так, то «Как это стремление отразится на мне?» Поиск ответов на такие вопросы приведет ее к очень интересным выводам, которые, безусловно, пойдут ей на пользу.

Но на самом деле Лиз больше всего на свете любила «экспрессе», и за чашкой хорошего кофе она не думала о Худе. Ее не беспокоила неспособность – или нежелание – директора понять почти клиническую обоснованность и важность ее работы. В конце концов Христа распяли, Галилея упрятали в темницу, однако от этого не пострадала та правда, которой они учили.

Лиз выводила из себя изощренная тактика директора. Он всегда любезно и внимательно выслушивал ее, включал фрагменты из ее выводов во все доклады и рекомендации центра, но не потому, что он этого хотел, а потому, что того требовал устав Оперативного центра. На самом же деле Худ не верил в возможности психологии и, если что-то шло не так, то всегда первой на ковер вызывал Лиз. Это приводило Лиз в бешенство, она клялась, что в один прекрасный день отошлет психологический портрет этого безбожника Пат Робертсон.

Нет, не отошлю, подумала Лиз и постучала в дверь Пам Блустоун. Впрочем, пофантазировать на эту тему было полезно, такие фантазии помогали Лиз сохранять спокойствие, когда директор выходил из себя.

Однажды «Вашингтон таймс» внесла Энн Фаррис в список двадцати голи самых известных разведенных жен столицы США. За три года, прошедшие с того дня, у Энн ничего не изменилось.

Высокая – ростом пять футов семь дюймов – и стройная, Энн связывала каштановые волосы в пучок платком авторской росписи. У нее были ослепительно белые зубы и глаза цвета темной ржавчины. В Вашингтоне ее считали также и одной из самых непредсказуемых женщин. Имея степень бакалавра по журналистике и магистра по государственному праву (последнее звание она получила в Гринвиче, штат Коннектикут), Энн по общему мнению была просто обязана сначала поработать вместе со своим отцом-аристократом на Уолл-стрите, потом стать вице-президентом какой-нибудь преуспевающей компании, потом старшим вице-президентом, потом.., а потом ее возможностям не было предела.

Вместо этого Энн Фаррис стала политическим обозревателем в «Аур», местной 1азетенке близлежащего Норулока, через два года заняла место пресс-секретаря губернатора штата, который представлял третью партию и был настроен иконоборчески, и вышла замуж за ультралиберального радиокомментатора из Нью-Хейвена. Она уволилась и занялась воспитанием сына. Тем временем государственное радиовещание было вынуждено сократить свои расходы, муж Энн лишился работы и в отчаянии попал в объятия богатой вдовы из Уэстпорта. Узнав об этом, Энн развелась, переехала в Вашингтон и устроилась пресс-секретарем у только что избранного сенатора от штата Коннектикут, умного молодого мужчины, заботливого семьянина. Вскоре Энн вступила в любовную связь с сенатором – первую из многих страстных связей с умными, заботливыми отцами семейств, один из которых занимал пост выше поста вице-президента.

В ее конфиденциальном психологическом портрете об этом не упоминалось, но Энн сама рассказывала Лиз о своих ярких приключениях. Энн также призналась – хотя это было очевидно и без признаний, – что она без ума от Пола Худа и часто видит его в своих романтических мечтах. В разговорах с Лиз стройная красавица была на удивление откровенна, Лиз же она напоминала Мег Хьюз, ее давнюю подругу по католической школе, которая вела себя тише воды в присутствии наставниц, но наедине с подругой выбалтывала все свои темные секреты.

Лиз часто задумывалась, почему Энн настолько откровенна именно с ней – потому что Лиз была психологом или потому что Энн не видела в ней соперницы.

Хриплый голос Энн пригласил Лиз войти.

В кабинете Энн стоял уникальный устойчивый запах – хвойный аромат ее духов (не испытывавшихся на животных!) от Фэра мешался со слабым мускусным духом, который исходил от тщательно сохраняемых первых полос газет с Войны за независимость до последних лет. Газеты в рамочках – всего их было больше сорока – занимали все стены. Энн говорила, что находит полезным читать статьи и размышлять, как бы она разрешила тот или иной кризис или конфликт прошлого.

Лиз улыбнулась Энн и медленно кивнула Лоуэллу Коффи. Когда Лиз вошла, молодой юрист стоял. Как обычно, он играл очень дорогой безделушкой – на этот раз бриллиантовой запонкой.

Денежный онанизм, подумала Лиз. В отличие от Энн, маменькин сынок Коффи унаследовал от своих родителей-адвокатов все – привычку жить в стиле Беверли-Хилс[2], невероятное самодовольство и напыщенность. Он постоянно вертел в руках какой-нибудь предмет, стоивший его семье больше его годовой зарплаты, – галстук от Армани, золотую авторучку «флагге», золотые часы «ролекс». То ли это просто доставляло ему удовольствие, то ли он хотел подчеркнуть, насколько толст его кошелек, а может быть, и то и другое, но Лиз привычка Коффи раздражала. Точно так же, как и идеально, волосок к волоску, уложенные волосы грязного оттенка, тщательно отполированные ногти и безупречный серый костюм-тройка от Ива Сен-Лорана. Как-то она умоляла Худа разрешить просверлить в двери его кабинета глазок, чтобы раз и навсегда найти ответ на мучивший их вопрос – никто не сомневался, что он тщательно чистит свой костюм щеткой каждый раз, когда закрывает за собой дверь кабинета; всех интересовало, сколько на это уходит у него времени.

– Доброе утро, Лиз, – сказал Коффи.

– Привет, Второй. Здравствуй, Энн.

Энн улыбнулась и приветливо махнула рукой. Она сидела не на своем обычном месте – перед старинным письменным столом, а за ним. Своеобразная защита от Коффи, поняла Лиз. Коффи, выпускник Йельского университета, был слишком умен или слишком труслив, чтобы осмелиться на решительные действия, но призывные взгляды, которые он бросал на Энн, действовали на нее и на других сотрудников центра, как известие о замораживании зарплаты.

– Спасибо, что ты смогла прийти, Лиз, – сказала Энн. – Мне жаль отрывать тебя от дел по таким мелочам, но Лоуэлл настоял на своем. – Энн повернула монитор компьютера экраном к Лиз. – Пол хочет, чтобы пресс-релиз был готов к восьми часам, а для этого тебе нужно подписать характеристики лидеров Северной Кореи.