«уралы» в сопровождении бээмпэшек. Их было видно до безумия отчетливо. И так же отчетливо было видно гранатометчика в чалме, ждущего колонну у изгиба дороги. С легким хлопком, будто лопнула лампочка, взорвался и запылал бензовоз. Из бээмпэшек горохом посыпались стрелки, занимая оборону… Стоило сосредоточить взгляд на каком-то участке, как он оживал и взрывался действием: крались скрытыми тропами бородатые люди, сгибаясь под тяжестью своей ноши, а следом за ними крались солдаты в маскировочном пятнистом, в касках, крытых серой мешковиной. Утюжили воздух неуклюжие с виду «грачи». Верблюды еле брели, а над их головами пронесся вертолет, роняя частые капли бомб… Мишка отшатнулся: чувство повторности происходящего было нестерпимо. И все равно не было сил не смотреть совсем…

Он обошел весь парапет по периметру. Он видел Кабул под собой и Душанбе далеко на горизонте, отары овец и коз, сады и пальмы, палаточные городки, старика, расстилающего в пыли свой молитвенный коврик, летчика со сбитого «Ан-26», ковыляющего куда-то по черным камням, мерзнущие на вершинах посты, десантуру, отрабатывающую приемы на живых, пестрые базары, танки на перекрестках, женщин во всем черном, ребятишек, пристающих к солдатам… Наверное, все, что когда-то происходило там, отражалось здесь, в этом странном объемном зеркале…

Или наоборот, с ужасом подумал Мишка. Или вообще это все одно и то же, и никакого Афганистана, кроме этого, не существует – просто все знают, что он есть, и этого достаточно. А где-то в другом месте существует такой же СССР… а может, и вся Земля… и весь мир… Отвернувшись от того, что внизу, Мишка стал пристальнее рассматривать место, где он оказался.

Больше всего это напоминало палубу самоходной баржи – такая же вытянутая огороженная площадь с надстройкой на одном конце, захламленная, заставленная чем-то малозначащим: штабелями коробок и ящиков, катушками кабеля, толстыми связками арматуры. Стояла полуразобранная машина: нечто среднее между снегоуборочной и комбайном. Проходя мимо нее, Мишка чуть не упал: нога покатилась на стреляных пистолетных гильзах. Здесь их были многие тысячи. У парапета валялась изрешеченная в кружево железная бочка.

Почему-то вид этой бочки подтолкнул Мишку к размышлениям. Так, я вошел. Было темно. Выключил свет – там, под козырьком, загорелись лампочки. А внизу оказался день. А если выключить – станет ночь? Ночь – время духов, так говорили. Не мое это дело, мешаться в смену дня и ночи. Но ведь уже вмешался. Попробовать? Чувствуя, что делает что-то не то, Мишка подошел к выключателю и повернул ручку.

Наступила полнейшая тьма.

Лишь через несколько минут Мишка смог различить контур парапета на чуть более светлом фоне неба. Он медленно, чтобы не налететь в темноте на что-нибудь, двинулся к нему, и в этот миг завизжала открываемая дверь.

Сработал какой-то звериный инстинкт: Мишка метнулся назад, коснулся ладонями стены и по стене скользнул за угол. Он видел, как плясали беспорядочно и быстро световые пятна от мощных фонарей.

– Не трогай, – сказал чей-то голос. – Пусть поспят.

– До сраки мне ихние сны, – отозвался другой голос, молодой и злой. – Они там спать будут, а я тут коленки расшибать.

– Говорю – не трогай.

– Ладно, заладил, как…

– Как кто?

– Как училка.

– Смотри у меня.

– Давно уж смотрю…

– Что-то ты оборзел. Забыл, как говно жрут?

– Я же сказал: молчу. Молчу.

– Ну и молчи.

– Ну и молчу.

– Поднимись наверх, там посмотри. Я тут поброжу. Молодой буркнул неразборчиво и, шумно загребая сапогами, прошел впритирку с Мишкой, одарив его крутым запахом давно не мытого тела. Потом пятно света и шаги скрылись за углом, и тут же загрохотала железная лестница. Оставшийся, негромко дудя под нос неразборчивый мотивчик, походил взад-вперед, потом достал что-то шуршащее… закуривает, догадался Мишка… Вспышка спички на миг осветила лицо: обычное, простоватое, с маленьким курносым носиком. Мотивчик сменился другим, и этот Мишка узнал: «На тебе сошелся клином белый свет…» Это была когда-то дворовая песня, только слова другие: «По тебе проехал трактор «Беларусь»…» Красный огонек, вспыхивая и угасая, описывал замкнутые кривые в пространстве, а потом замерцал и стал удаляться: тот, кто курил, направился к парапету. Шагов его Мишка не слышал.

Ну, ребята, влип… Мишка почувствовал, что руки его обхватили гранату и что пот заливает глаза. Это была неразрешимая коллизия, потому что руки не желали размыкаться, а зрение надо было как-то спасать. Наконец, он справился и с руками, и с потом.

Держаться, надо держаться. Холодно и расчетливо. Они ищут не меня и почему-то не желают включать свет. Это хорошо, это уже половина успеха…

Тот, что курил у парапета, с размаху бросил сигарету вниз. Красный зигзаг секунду висел в воздухе, медленно тая.

– Сашок, ты это чего? – спросил голос над головой.

– А вот… – с хрипотцой отозвался куривший. – Щас добавим…

В тишине громко и железно клацнуло, и ударило два выстрела. Потом, через пару секунд, еще два. Потом еще. Вспышек видно не было: стрелявший перегнулся через парапет.

– Ракетный обстрел Кандагара, – чуть сдавленно объявил он, распрямляясь; Мишка уже довольно хорошо видел его поясной, как на мишени, силуэт. – Забегали, шурави…

– Слушай, я тут пломбы трогать не стал, через дверь посмотрел, – сказал голос наверху. – Календарь опять засбоил. Должна быть ночь с четвертого на пятое, а там с пятого на шестое. Надо опять инженера звать.

– Инженера… Слушай, Чуха, а ты замок на двери менял?

– Вчера, как ты сказал…

– Не было замка, Чуха. Я подумал, что ты опять профилонил, хотел на обратном пути тебя носом потыкать. Так, говоришь, пломбы целы?

– Целы, Сашок, точно говорю: целы.

– Слава Аллаху. Ладно, придется засветлять. Проверишь балкон – и спускайся. Да ствол держи наготове.

– Понял, Сашок. Иду.

Наверху застучали сапоги, а человек у парапета перезарядил пистолет и скользящими, почти беззвучными шагами пошел назад. У меня же топор, в отчаянии подумал Мишка, можно же топором… Он не двинулся с места. Щелкнул выключатель, загорелись лампы – и засветилось небо. Солнце скользнуло из-за гор и остановилось невысоко. Мишка обтер ладонь о штаны, взялся за рубчатое тельце гранаты и потянул его на себя. Чека не отпускала. Он рванул – и чуть не выронил гранату из руки. Этого он испугался. Другого он не боялся ничего. А может быть, боялся так, что уже не чувствовал своего страха.

Человек вышел из-за угла. Он был одет в черный, наподобие танкистского, комбинезон. Лицо было то же самое, простоватое, курносое, только глаза были мертвые. Он увидел Мишку, гранату в его руке и все просчитал и все понял.

И Мишка все понял, глядя в эти глаза, и уже не слышал, как тот сказал:

– Эй, парень, поосторожней с этой штукой!

При первых звуках голоса Мишка ослабил пальцы, и предохранительная скоба полетела, вращаясь, как бумеранг; хлопнул капсюль, и запахло пистонами – как от детского пистолетика. Мишка держал гранату в поднятом как бы в ротфронтовском приветствии кулаке. У человека в черном делались нормальные глаза и что-то менялось в лице; потом он стал медленно падать назад, одновременно отворачивая лицо и закрывая руками голову. Чудак, подумал Мишка, это же «фенька», от нее не закроешься локтями. Ему было легко и спокойно. И даже предчувствие чего-то радостного возникло и дало себя ощутить…

Все это длилось слишком долго.

Человек в черном зашевелился, приподнял плечи и, повернув голову, посмотрел на Мишку. Мишка так и стоял – с неразорвавшейся гранатой, поднятой к плечу.

– Бросай, – сказал человек и ткнул рукой: вон туда. – Бросай. Мишкина рука неловко распрямилась, и граната отлетела шагов на десять, костяно ударилась о пол и покатилась, рокоча.

– Вот и молодец… молодец… – Человек поднялся и, пошатываясь, подошел к Мишке. – Ты кто такой?

– Я здешний, – неожиданно для себя ответил Мишка и удивился своему голосу: тонкому и противному. – Я здесь живу. На втором этаже.