– Дайте бинт, – сказал Камерон, – я руку ссадил.

– Сейчас, – отозвался Армант. Он пошарил где-то – лучик фонаря стал маленьким и ослепительным, – достал пакет. – Подставляйся.

– Я сам, – сказал Камерон. – Посвети.

Камерон поранился то ли гвоздем, то ли острым бетонным выступом. Рану залили йодом и перевязали – Камерон шипел и ругался.

– Промыть бы надо, – сказал Армант, – да воды…

– Ладно, – сказал Камерон. – На мне как на собаке.

– Долго нам тут сидеть? – спросила Брунгильда.

– Смотря что это было, – сказал Армант. – Если фторселенетин, то сутки. А если «би-куб», то… – Он замолчал, и молчание повисло над всеми, потому что все, кроме Брунгильды, знали, что такое «би-куб».

– То что? – спросила Брунгильда, не дождавшись прямого ответа.

– Ничего, – совсем другим голосом сказал Армант.

– Если «би-куб», то можно сидеть до второго пришествия, – сказал Петер.

– А как мы узнаем? – спросила Брунгильда.

– Никак, – сказал Петер.

Брунгильда повозилась в темноте, встала и подошла ко всем остальным. Теперь они сидели кружком на кровати и двух табуретках. Луч фонарика, чуть потускневший, но все еще сильный, бил в потолок и, рассеиваясь, падал на лица.

– Ребята, – сказала Брунгильда, – объясните бедной неграмотной женщине, что все это значит?

Она не любила недоговоренности.

– «Би-куб», – сказал Петер, – это особо стойкое вещество. Держится на местности до десяти дней. Особенно зимой. Воздуха в этом блиндаже нам на пятерых хватит едва ли на сутки. Противогазы от «би-куб» не спасают. Значит, через сутки будем решать – или задыхаться здесь, или выходить. Вот и все.

– Понятно, – сказала Брунгильда.

И тут в дверь заколотили кулаками и прикладами.

– Откройте! – глухо доносилось из-за двери. – Откройте, гады!

– Сидеть, – сказал Петер. – Им уже не поможешь…

Все и так понимали это, но там, за дверью, были свои, которые… нет, нельзя. Поздно.

– Открывайте, гады! – кричали там, снаружи. – Сволочи! Заперлись, суки! Открывайте!

Поздно. Поздно. Те, за дверью, уже вдохнули яд, и теперь он разрывает им легкие. Сейчас они замолчат…

Они не замолчали. Они дали очередь в дверь, и пули тупо рванули воздух. В нос ударило горячим запахом жженого пороха, и Армант в два прыжка оказался у двери и трижды выстрелил в ответ. Слышно было, как упало тело. «Ложись!» – крикнул Камерон, он ждал гранатного взрыва, и Петер тоже ждал взрыва, но Армант, видимо, не понимал этого, тогда Петер рванул его от двери и прижал к полу. Так они и лежали, Армант слабо шевелился, потом Камерон сказал: «Пронесло». Петер поднялся. Камерон уже, торопясь, впихивал в отверстия от пуль черную вату и спички. «Помогай», сказал он, и Петер стал разминать хлебный мякиш и замазывать им дыры поверх спичек…

Он стоял лицом к двери и не видел, как Брунгильда шла к Арманту, а Армант пятился от нее, как она приблизилась вплотную и влепила ему тяжелую пощечину, – тут только Петер оглянулся, Армант уперся в стол и ерзал вправо-влево, пытаясь нащупать путь отступления, руками он закрывался, но Брунгильда, почти невидимая, отвешивала ему то с правой, то с левой руки, шепча при каждом ударе: «Мерзавец… подонок… крыса… мразь… ублюдок…» – и Армант не выдержал и завопил: «Уберите эту бабу!» – «Ах, уберите!» – восхитилась Брунгильда и вмазала ему еще. Камерон вовремя оказался рядом с ним, он перехватил руку Арманта, вывернул – шутя – ее за спину и отобрал пистолет, рукояткой пистолета он тихонько долбанул Арманта по затылку – не так, чтобы отбить память, а просто чтобы напомнить о такой возможности, – Армант обмяк и, обмякший, униженный, потек на свою койку и пролился на нее – и вдруг зарыдал.

Брунгильда, тяжело дыша, опустилась на кровать Петера. Петер сел рядом, потрепал ее по плечу.

– Ничего, – сказал он. – Как-нибудь… Ты только воздержись от резких движений, хорошо? Надо воздух экономить…

– А с тобой опасно связываться, – сказал Камерон. – Как… как… – Он не договорил и вдруг заржал, и Петер подумал, что, пожалуй, впервые слышит, как смеется Камерон, причем совсем неясно, по какому поводу.

И тут подал голос сапер.

– Твою мать, – громко и отчетливо, будто и не пролежал полночи без сознания, сказал он. – Есть тут кто живой?

Кап… кап… кап… кап…

Клепсидра…

Если лежать не шевелясь, кажется, что и не лежишь вовсе и что тебя просто нет – и головная боль не твоя, ты лишь знаешь о том, что она есть… молоточки или капли? Кап… кап… тук. Тук. Тук. Тупо и беззлобно, не имея представления о том, как это больно… в виски… и в глаза – сзади. Больно до невозможности терпеть – но ты даже не тратишь силы на то, чтобы терпеть, ты просто знаешь, что боль есть и что она твоя, но это далеко в стороне и потому никому не интересно…

Волки, что ли, воют?

Откуда капает? Сил нет, как хочется пить…

Что? Ничего. Я молчу.

Вечер? Где вечер?

Стоят. Может, и заводил. Не помню. Осталась только клепсидра.

Кап. Кап. Кап! Кап! Кап!!! Кап!!! Кап!!!

Пустите меня!

Пустите меня!

Пустите!!!

А… нет, ничего. Все в порядке. Карел. Голова – сил нет. Дурею. Скоро кончится.

…этот актер – который играл диверсанта и которого я в затылок – в ямочку между шеей и затылком, он даже не успел ничего почувствовать и повалился, как тряпичная кукла – я ведь успел понять – успел понять – успел понять… только не выстрелить не смог – странно… и часового они – ножом – почему? До сих пор вижу, как он валится, – он умер мгновенно, раньше, чем упал, он падал уже мертвый, как тряпичная кукла, – тело мгновенно становится мягким и неуправляемым, потому что некому управлять – на секунду возникают эти видения, – я знаю, что не виноват, но почему я не смог задержать выстрел – будто катился под гору… ты говорил ужасные вещи, Карел, но это правда – мы виноваты – да, не только советник, мы все, потому что без нас он не мог ничего, – но если бы мы ушли, пришли бы другие, ничем не лучше нас… но саперы тоже не правы, потому что убивать нас бесполезно, и я даже не знаю, как быть… но теперь это все равно, потому что «би-куб» решил все за всех… Карел? Молчишь… все молчат… и я молчу…

Конец?

Это так бывает, да?

…что раздвинется, и мы вдруг увидим… город, простой город, смотри, вон там – здание театра, видишь? Нет, правее, вон за теми домами – зеленая крыша? Не видишь… смотри: три красных дома, чуть дальше – такая решетчатая башня, там радиостанция, дальше деревья, и группой – одинаковые белые дома – увидел? Вот, а за ними – зеленая крыша… да-да-да! Именно там сейчас идет это представление, на сцене – декорации блиндажа, и вы там задыхаетесь от нехватки воздуха, ты лежишь и бредишь, а Брунгильда поднимается и, спотыкаясь в темноте, идет куда-то…

Нет.

Я не хочу!

Что? Не бывает?

Это ты? Брун… когда? Прямо сейчас – потому что никогда больше… и умрем… смерти без мучений… конечно… да… да… ты ведь все знаешь… знаешь все… да… такое… боже мой, боже мой!.. это куда-то, куда-то… куда-то… где… все… волна ушла – и теперь бесконечное падение, падение, паде…

Чернота. Нет ничего.

Как долго ничего нет.

И ослепительный грохот. Вспышки боли над глазами, и после вспышек чернота лишь сгущается, но куда меня волокут… холод – и с холодом приходит зрение…

…потому что снег, и луна прожектором, и в белом снегу белая женщина, встает и падает, и страшно холодно, я голый в снегу, и рядом еще кто-то лежит, мы лежим и пытаемся подняться, снег тает на телах, и они блестят… голая Брунгильда в голом снегу… немыслимо холодно, надо одеться – нет, правильно, надо растираться снегом, да-да, надо растираться, чтобы жарко… вот зачем… как вата… лицо, сначала лицо, грудь, руки, пошло дело, пошло, резко, как пригоршней иголок, но я уже могу, да, лежит Камерон и не движется, помогай, девочка, вот и он оживает, вот оживает и открывает глаза, еще не видит, но уже открывает, в глазах боль, но это ничего, дружище, это пройдет…