– Я вот тоже.

– Тебе лучше.

– Конечно, лучше. Моя мама всегда твою жалела, говорила: не дай бог, с Ивом что-нибудь случится, Франсуаза не переживет.

– Помнишь, когда лазили по скалам и вы думали, что я струсил?

– Глупые были. Ты мне тогда правильно врезал.

– Я бы тебе и сейчас врезал, да сил нет.

– Найдутся, врежут, ты не думай.

– Я ничего, – сказал Армант, откидываясь на подушку. – Просто зря ты это…

– Наверное. Петер, я похож на сумасшедшего?

– Слегка, – сказал Петер.

– Это плохо. Сумасшедшие вызывают жалость или брезгливость, а надо другое…

– Эх, ты, – сказал Армант, глядя в потолок. – Вера им нужна. Просто вера. Заставь себе поверить – и за тобой пойдут. Юнгман и генерал пообещали победу, скорую победу и славу, саперы поверили – и вот он, мост. Придумай что-нибудь хорошее и заставь их в это поверить, убеди – они мигом продадутся тебе душой и телом, причем учти: продадутся в кредит без начального взноса. Сейчас как раз кризис, в скорую победу никто уже не верит. Попробуй. А твоя правда – это не товар. Что им от правды – теплее станет? Думай, Христиан…

– Нет, Ив, – сказал Шанур, покачав головой. – Это не выход. Это кружение в той же плоскости.

– А ты желаешь подняться над плоскостью?

– Да.

– Поднимая себя за волосы? Или взмахивая руками и громко жужжа?

– Как-нибудь.

– Хорошая программа: научиться подниматься над плоскостью, потом летать, потом научить летать саперов, построить их в клин и улететь в жаркие страны…

– Хорошая, Ив. Самое забавное, что ты почти угадал.

– От тебя несет покойником. Боже мой, как от тебя несет…

– Я жалею, что начал всю эту возню… но надо было выбирать, и почему-то выбралось это. Теперь надо продолжать… надо заканчивать.

– Их не расшевелишь, – сказал Армант.

– А вдруг? – невесело усмехнулся Шанур. – Бывают же на свете чудеса. Потом жить – и думать всю жизнь, что мог попытаться, но не попытался.

– Или не жить, – сказал Армант.

– Или не жить, – согласился Шанур. – Это тоже выход.

– Это не выход, – сказал Армант. – Я даже не знаю, что это. Просто очень жалко – лета уже не будет.

– Ну, что ты, – сказал Шанур. – Вот увидишь, все обойдется.

– Зря ты это говоришь, – сказал Армант. – Очень мало шансов.

– Мало, но есть, – сказал Шанур. – Только не сдавайся.

– Не получится, – сказал Армант. – Я уже тряпка. Эта штука сначала превращает человека в тряпку, а потом уже, обезоружив… Гадость.

– По-моему, ты неплохо держишься, – сказал Шанур. – Правда, он неплохо держится?

– Правда, – сказал Петер.

– Тоже мне, – сказал Армант. – Утешители нашлись.

– Вовсе я тебя не утешаю, – сказал Шанур. – Я говорю, что ты просто раскис заранее.

– Иди-ка ты, дружище, знаешь куда? – сказал Армант. – Раскис – не раскис… Сам-то – сопли по витрине развозишь. Туда же: не сдавайся…

– Я не говорю, что мне тяжелее, – возразил Шанур. – Мне просто по-другому.

– Я бы с тобой поменялся, – сказал Армант.

– Хитрый, – сказал Шанур. – Свое дело ты сделал – теперь хочешь мое у меня перебить?

– Твое – у тебя… Жаль, что тебя не оказалось тогда рядом. Сейчас бы лежали вместе… и сейчас, и потом…

– Жаль, – сказал Шанур. – Правда, жаль. А ты помнишь, как я учился ездить на мотоцикле?

– Помню, – сказал Армант. – У меня до сих пор этот шрам чешется. Жаль, что ты тогда ничего себе не оторвал. Мне бы сейчас спокойней было.

– Такова воля божия, – сказал Шанур, передразнивая кого-то, оба засмеялись, и тут Армант закашлялся, надрывно и долго, посинел лицом, задыхаясь, и Петер пытался отпоить его водой, а Ив не мог ее проглотить, так его скручивало кашлем, потом он все-таки перевел дыхание, и когда он откинулся на подушку, Шанура уже не было в блиндаже.

На просмотр готового фильма допущен был только генерал. Петер, естественно, управлялся с проектором и волей-неволей должен был находиться здесь же – правда, он был доверенным лицом (пардон: он был лицом, облеченным доверием; в тонкостях канцеляризмов разобраться, пожалуй, потруднее, чем в эпилектике морганизмов Шарля Вержье); разумеется, присутствовал автор. Итак, втроем, при закрытых – и охраняемых – дверях, они смотрели готовый фильм, – готовый, законченный, оставалось лишь подклеить конец его, который будет снят летом, и не здесь, а на южном фронте.

Петер смотрел фильм. Титры. Название: «Мост Ватерлоо». Фронтовая кинохроника. Инженер Юнгман со своими размышлениями, офицеры и генералы, генерал Айзенкопф и полковник Мейбагс (которые на самом деле подполковник-адъютант и настоящий генерал Айзенкопф), потом начальные кадры строительства, которыми мог бы гордиться любой бутафор-профессионал, настолько натуральны были декорации, потом трудовой энтузиазм саперов, и воздушные налеты – не такие, правда, как на самом деле, но все же взрывы пиропатронов, снятые рапидом, на экране вполне сходили за взрывы бомб, а обломки самолетов, облитые бензином и подожженные, горели так же, как горели уже один раз. Шли отлично сыгранные сцены с диверсантами, и офицер-кавалергард, один из главных героев фильма, стоял с пистолетом на фоне горящей электростанции (элементарный кинотрюк с наложением двух кадров – так называемая «блуждающая маска»); не было ни изменников, ни судов. Мост, достроенный до конца, упирался в противоположный берег, изгибался плавной дугой, и по нему шли танки, много танков, и ни у кого не могло оставаться ни малейших сомнений, что это – конец войне, победный, славный конец. Все было снято отлично, и Петер кусал губы, видя, что накладок практически нет, все правдоподобно, и полковник Мейбагс, появляющийся то тут, то там, был обаятелен, особенно в поварском колпаке, разливающий суп в солдатские котелки, – нет, господин Мархель был мастером своего дела. И, почти физически ощущая затягивающую гладкость происходящего на экране, Петер заставлял себя помнить о без малого четырех сотнях коробок с кинолентой, разбросанных среди саперов и спрятанных ими в тайничках, и о главном своем тайнике, где есть отличные вещи, которые когда-нибудь взорвут, как мины, эту добротно сработанную ложь.

– По-моему, неплохо, – сказал господин Мархель, когда Петер остановил проектор и включил свет. – Вот эта сцена у статуи Императора – это почти шедевр. Без ложной скромности.

– Хорошо, – сказал генерал. – Император будет доволен.

– Не знаю, – сказал Петер. – Чего-то не хватает. Чего-то остренького. Все слишком гладко. Перчику бы.

– М-м… – господин Мархель пожевал губами. – Как, Йо? Перчику добавим?

– Ни к чему, – сказал генерал. – Не испортить бы.

– И все-таки надо подумать, – сказал Петер. – Вечерком подумаем, Гуннар, ладно? Посидим, подумаем…

– Перчику… – сказал господин Мархель и задумался. – Остренького…

Весна началась порывами страшной силы ветра – ночью, тугими толчками, теплый и влажный, он ворвался в ущелье, расшвыривая остатки зимнего холода, распирая тесное пространство, страшно завывая в вантах моста, бросаясь на любые преграды, молодой, сильный, счастливый… К утру ветер стих, и поднявшееся солнце было уже весенним. Петер, вставший с сильной головной болью – в сочинениях «перчика» он и господин Мархель истребили немало растормаживающих воображение напитков, – не сразу понял, что именно произошло, потому что мир переменился и все вчерашнее стало именно вчерашним; такое уж действие оказывает весна на человеческие организмы, обманывая, конечно. Дверь блиндажа была открыта настежь, и в нее тек воздух, полный странных, забытых за год запахов, и Армант, сидя на своей койке, жадно ловил этот воздух и вглядывался в проем двери, и оттуда появились Камерон и Брунгильда в расстегнутых шинелях, без шапок:

– Тает, ребята, тает!

– Какая весна!

– Скорей наружу!

– Боже мой, какая весна! – И на Петера пахнуло кружащим голову теплом, и те двое повели, придерживая, Арманта, накинув на него шинель и косо надвинув на голову Петерову шапку – какая подвернулась под руку, скорее! – и сам Петер, натянув только штаны, голый по пояс, вышел и ослеп на миг не столько от света – и от света тоже, свет, голубой, белый, желтый, ослепительный и чистый, затоплял все на свете, – от света и от нахлынувшей горлом радости, первобытной радости простого бытия – и от желания жить, черт возьми, и он закричал что-то вроде: «О-го-го-го! Весна пришла!» – и подпрыгнул высоко, показывая кому-то там, в небе, крепко сжатый кулак. Потом схлынуло, вернулась головная боль – теперь это надолго, на весь день, не помогает от нее, проклятой, ничего, кроме пива, а до пива километров триста – ни шнапс, ни чай, ни аспирин. Ну, да ладно – болит и болит. Спина тоже болит и чешется, а часто ты про нее вспоминаешь? Так и здесь – отвлечешься и забудешь.