В первый же день обороны пещеры в строй вернулся Серега. Рана мучила его. Но он терпел, до хруста сжимал от боли зубы. А когда чувствовал себя немного лучше, даже шутил.

– Эй, лодыри чертовы! Мало вас лупит офицерье! – кричал он казакам. – Нас тут комары заедают, а вам лень дровишек в костер подкинуть!

– И то верно! С дымком-то вроде теплее было! – поддерживали Серегу другие бойцы.

– Да и посветлее малость. А то ни те газету почитать, ни письмишко домой написать.

Казаки в ответ зло ругались. Но к кострам в светлое время подходить боялись. Бойцы зорко держали выкуривателей на мушке и не одного из них меткими выстрелами уже отправили на тот свет.

Бойцы постарше в перебранку с белыми не вступали. Вели себя степеннее. Даже ворчали:

– Охота вам зубоскалить!

– Так скучно же, дядя, – оправдывались шутники и продолжали смеяться над казаками.

– Эй, олухи царя небесного! А не пора ли вам одуматься да, пока целы, поворачивать оглобли!

– А то и того проще: сдавайтесь прямо тут!

Одинцов тоже не поддержал молодежь:

– Орете! Зря силы тратите. А они еще пригодятся.

Но комиссар отряда Лузгач сделал ему внушение:

– Ты за теми смотри, кто по ночам плачет. Им твое внушение нужно. А за этих ребят будь спокоен.

И командир отряда Пашков тоже поддержал комиссара:

– Пока бойцы смеются, морально они не сломлены. Значит, белым в пещеру не войти. Но конечно, на одном энтузиазме держаться трудно. Собери-ка, Одинцов, ко мне всех командиров. Пусть доложат, сколько осталось на каждую винтовку патронов и на каждого бойца воды. Будем вести совет, – приказал он.

Одинцов отполз в темноту. А вскоре вокруг Пашкова стали собираться командиры.

Приползали и докладывали:

– В строю осталось десять человек. По три обоймы на брата. Воды – по полфляжки.

– В строю шесть человек. По две обоймы и по гранате. Воды – одна фляжка на троих.

Были и такие доклады:

– В строю восемь. На пулемет – одна лента. На винтовку – по обойме. Воды нет: отдали раненым.

– Что же будем делать, товарищи? – спросил Пашков.

– А что с такими силами можно делать? Ждать. И только, – высказал свое мнение Одинцов.

– Чего?

– Помощи.

– От кого?

– Известно. От своих.

– А если парнишка до них не дошел?

– Все одно – должны хватиться. Не нас, конечно, раненых. Но должны, – уверенно сказал Одинцов. – Товарищ Киров как говорил? За раненых все в ответе. Вот их и хватятся.

– Должны хвататься, – согласился Пашков. – Есть еще предложения?

Командиры задумались. Потом заговорили:

– Похоже, прав эскадронный.

– Ждать – дело самое простое. Ждать можно и день. И два. И три, – сказал Лузгач. – Только кто же из раненых столько без воды выдержит?

– Три дня никто, – сказал Пашков. – Я с комиссаром согласный. И потому приказываю: сегодня ночью попробуем небольшой группой прорваться из окружения. Прорваться, уйти в горы и дойти до своих. Казаки нашей вылазки наверняка не ждут. А мы и попробуем. Группу выделим человек в десять. Отберем только добровольцев. Дадим по гранате и по две обоймы на брата. А дальше сами пусть добывают. Так-то, товарищи командиры. Это и будет настоящая забота о наших раненых товарищах…

– Кто же с ними пойдет? – спросил Одинцов.

– Ты и пойдешь, – ответил Пашков. – Готовьте людей, товарищи командиры.

Мещерский вернулся в контрразведку, когда казаки снимали с коня Сурена. Избитый и измученный ездой чабан еле стоял на ногах. Чибисов пытался его поддерживать, но, увидев капитана, бросился ему навстречу.

– От есаула Попова? – сразу догадался Мещерский.

– Так точно, ваше благородие! – доложил Чибисов.

– Давайте его прямо ко мне! – приказал Мещерский и поднялся на крыльцо.

Через несколько минут к нему в кабинет ввели Сурена. Мещерский внимательно осмотрел чабана и сочувственно поморщился.

– Грубо, однако, с тобой обходились, милейший, – сказал он и прищелкнул языком. – Надеюсь, мне не придется прибегать к таким мерам. Развяжите его.

Чабана развязали.

– Хочешь сесть? Подайте стул! – приказал Мещерский.

Сурен как подкошенный свалился на стул.

– И воды ему дайте, – распорядился Мещерский и прочитал записку, которую прислал ему есаул.

Потом сел в кресло за свой стол, вырвал из блокнота лист бумаги, что-то на нем написал и отдал бумагу Чибисову.

– Скачи на базарную площадь. Найдешь там артиллерийский склад. Отдай бумагу начальнику. Получи что надо и возвращайся побыстрей к есаулу, – сказал Мещерский и закурил.

Чибисов, откозыряв, вышел из кабинета. А Мещерский, продолжая курить, спокойно говорил Сурену:

– Ты можешь сам подписать себе смертный приговор, милейший. А можешь очень легко и быстро освободиться и навсегда уйти отсюда.

Голос контрразведчика долетал до Сурена как гул далекого обвала. Он почти его не слышал.

– Тебе ничего для этого не придется рассказывать. Надо будет лишь сказать «да» или «нет», – продолжал капитан. – Я покажу тебе во дворе одного парнишку, а ты должен будешь вспомнить: давал ему лодку или нет. И сказать об этом мне. «Да» или «нет». Вот и все…

«Значит, взяли ребят, – понял Сурен. – Но почему он говорит только о парнишке? А девчонка? Что стало с ней?»

– Ты меня слышишь, милейший? – повысил вдруг тон Мещерский.

– Хорошо слышу, – ответил Сурен. И подумал: «А может, взяли совсем не того?»

– Ну вот и прекрасно. И не бойся. Парнишка тебя не увидит. Ты его будешь видеть, а он тебя нет. Наверное, так будет лучше?

– Наверное, – снова ответил Сурен. И снова подумал: «Нашел дурака, шакал паршивый, будто я верю хоть одному твоему слову. Только откуда же он узнал про лодку?»

А Мещерский продолжал свое:

– Парнишка сам во всем признался. Тебе нечего его жалеть. Он плут. Мы давно его ищем. Он связался с бандитами и помогает им воровать у богатых людей детей. Он и тебя обманул. А нам сказал, что ты сам дал ему лодку.

«И за это меня били? – чуть не вырвалось у Сурена. – Можешь говорить мне что хочешь, – подумал он. – Знаю я, что мне делать».

– Но если ты вздумаешь морочить мне голову, пеняй на себя, милейший, – предупредил Мещерский. – Живым отсюда не уйдешь.

Мещерский встал из-за стола и подошел к окну. И в этот же момент во двор въехали двое конных. Поперек лошади на седле у одного из них лежал Ашот. Сурен сразу же узнал его. Ему даже не надо было напрягать для этого память, не надо было приглядываться и подходить к окну. «Значит точно, взяли, – екнуло у Сурена сердце. – А девчонка? Неужели утонула? Эх, шайтан, почему сам их не повез? Разве можно было отправлять их одних?»

Зато Мещерский, увидев солдат и того, кого они привезли, весь просиял. От восторга он хлопнул в ладоши и с удовольствием потер их одна о другую.

– Так-с, все прекрасно, – сказал он, – Посмотри-ка, милейший, узнаешь ли ты этого человека?

«Это-то тебе и надо», – подумал Сурен и ответил:

– Никогда не видел.

– Как? – опешил Мещерский. – Он же к тебе приходил за лодкой?!

– Никто ко мне не приходил, – категорически сказал Сурен и отвернулся от окна.

– Да ты хорошенько посмотри! Хорошенько! – потребовал Мещерский. – К окну подойди!

– Незачем ходить. Первый раз его вижу, – повторил Сурен.

– Значит, так! – изменился в лице Мещерский. Простодушие и приветливость с него точно ветром сдуло. Шрам побелел. Левый ус нервно задергался. – Значит, по-хорошему мы никого узнавать не хотим. Дежурный!

В кабинет тотчас вбежал младший унтер-офицер Сыч. В дверях замерло еще двое солдат.

– В подвал! В изолятор! – рявкнул Мещерский, указав на чабана.

Солдаты подхватили Сурена под руки и потащили в подвал. А Мещерский вызвал подпоручика Геборяна. Совещание офицеров было коротким. Решили, прежде чем начать допрос с пристрастием (так в контрразведке именовали экзекуции), попробовать добыть признание добровольно, но уже у парнишки. Для этого чабана снова вывели из подвала, усадили за стол в комнатке рядом с кабинетом Мещерского. На стол перед ним поставили стакан с чаем и тарелку с пирогом. А напротив с наганом в руке сел подпоручик Геборян. После этого в кабинет Мещерского ввели Ашота. Его тоже не били и даже толкали не очень грубо. Мещерский взял двумя пальцами его за подбородок и, пристально заглядывая в глаза, с усмешкой сказал: