Старик продолжил:

— Свет аналогичен горизонту. Это граница, которая дает иллюзию материальной вещи. Как и горизонт, она движется от тебя с постоянной скоростью, не важно как быстро двигаешься ты сам. Мы наблюдаем разные явления, которые считаем светом, как, например, луч прожектора в ночном небе или огненно-красный закат. Но эти вещи не свет; они просто границы между различными вероятностями. Возьмем, к примеру, два растения. Одно постоянно освещено солнцем, а другое постоянно находится в тени. Освещенное растение имеет больше возможностей, потому что живет дольше и вырастает больше и сильнее. В конце концов, оно погибнет, но перед этим использует гораздо больше возможностей, чем его затененный двойник.

— Мне трудно представить себе, что свет нематериален, — сказал я. — Как же он тогда может влиять на материальные вещи, если сам нематериален?

— Существует множество нематериальных вещей, которые влияют на мир, — сказал он. — Гравитация нематериальна, тем не менее, она не дает тебе уплыть с Земли в космос. Вероятность нематериальна, но она влияет на подбрасывание монетки в любом уголке Вселенной. Идея нематериальна, но при этом может изменить цивилизацию.

— Я не думаю, что идея — это пример чего-то нематериального. Мозг людей материален и он влияет на наши тела, которые тоже материальны. Идеи просто определяют, как мы называем вещи. Идеи не плавают вокруг в пространстве сами по себе. Они всегда ассоциированы с чем-нибудь материальным внутри мозга.

— Представь себе, что я написал на клочке бумаги обидное оскорбление и вручил его тебе, — ответил он. — Записка материальна, но когда ты смотришь на нее, информация входит в твой мозг с помощью света. Помни, что свет не имеет массы. Как и магнитное поле, свет существует в нематериальной форме. Когда оскорбление на записке путешествует на лучах света от записки в твои глаза, оно полностью нематериально в течение всей поездки. Оскорбление, закодированное в свете не более реально, чем горизонт. Это простая передача вероятности от меня к тебе. Когда оскорбление достигнет твоего мозга, начнутся материальные процессы. Ты можешь разозлиться, и твоя шея и лоб покраснеют. Ты даже можешь ударить меня. Свет — это курьер вероятности, но ни свет, ни сообщение не имеют массы. Когда мы чувствуем тепло солнечного света, мы чувствуем эффект увеличившихся вероятностей и, следовательно, увеличившуюся активность клеток кожи, а не эффект от ударов фотонов о нашу кожу. Фотоны не имеют массы, ученые говорят нам. Это другой способ сказать, что они не существуют иначе как концепция.

Он продолжал:

— Ты, возможно, слышал, что свет это одновременно и частица, и волна, иногда проявляя себя как одно, иногда как другое, в зависимости от обстоятельств. Это все равно, что говорить, что иногда твоя тень длинная, а иногда короткая. Твоя тень — не реальная вещь; это просто впечатление, восприятие, оставленное физическими вещами. Это граница, а не объект. О свете можно думать как о зонах вероятности, которые окружают все вещи. В звездах, из-за их плотности, велика вероятность того, что две частички Бога вернутся в реальность в одном и том же месте. Это заставит одну из них изменить свое положение и создать всплеск вероятности. Постоянное изменение положения и вероятности это то, что мы воспринимаем как энергию.

Старик сделал паузу и продолжил:

— Ты не можешь догнать световой луч, независимо от того, насколько быстро движешься, потому что зона вероятности движется как твоя тень. Попытка догнать свет, это как попытка убежать от собственных мыслей. Так называемая скорость света это просто предел того, насколько далеко частица может вернуться в реальность от своего первоначального положения. Если частица появляется на близком расстоянии от своей первоначальной позиции, мы говорим, что она движется с маленькой скоростью. Если на большом расстоянии, то мы говорим, что она движется с большой скоростью. Существует максимальный предел того, насколько далеко от начальной точки может появиться данная частица. Этот предел дает нам максимально возможную скорость.

— Мой мозг сейчас вскипит, — признался я.

— Почему существуют различные религии? — спросил я. — Мне кажется, что рано или поздно самая лучшая религия победила бы, и мы все верили бы в одно и то же.

Старик молчал, покачиваясь в кресле. Он спрятал обе руки под плед.

— Представь себе, что группа любопытных пчел опустилась на наружную сторону церковного окна. Каждая пчела смотрит на интерьер через свой кусок цветного стекла. Для одной пчелы, интерьер церкви красный. Для другой — желтый, и так далее. Пчелы не могут воспринимать интерьер церкви напрямую; они могут его только видеть. Они не могут потрогать интерьер или понюхать его, не могут взаимодействовать с ним как-то еще. Если пчелы могли бы говорить, они наверняка принялись бы спорить о цвете интерьера. Каждая пчела придерживалась бы своей версии, будучи не в состоянии понять, что другие пчелы смотрят через куски стекла другого цвета. Не смогут они понять и назначение церкви или как она возникла, или хоть что-нибудь, связанное с ней. Мозг пчелы не способен на такое.

Он продолжил:

— Но это любопытные пчелы. Когда они не понимают чего-нибудь, они становятся беспокойными и несчастными. В долговременной перспективе пчелы должны будут выбрать между постоянным любопытством — некомфортным умственным состоянием — и иллюзией. Пчелы не любят этого выбора. Они предпочли бы знать настоящий цвет церковного интерьера и его назначение, но пчелиный мозг не создан для такого уровня понимания. Они должны выбрать из того, что возможно: или дискомфорт, или самообман. Пчел, которые выберут дискомфорт, будет неприятно терпеть рядом и они будут подвергнуты остракизму. Пчелы, которые выберут самообман, будут собираться вместе, чтобы укрепить свое видение красного или желтого интерьера и так далее.

— Значит, по-вашему, мы похожи на безмозглых пчел? — спросил я, пытаясь немного развеять настроение.

— Хуже. Мы любопытны.

— Ты в хорошей форме, — заметил старик.

— Я занимаюсь четыре раза в неделю.

— Когда ты видишь толстого человека, что ты думаешь о его силе воли?

— Я думаю, что у него ее немного, — ответил я.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, неужели так тяжело отказаться от второй порции? Я в хорошей форме потому, что занимаюсь спортом и правильно питаюсь. Это нелегко, но у меня есть сила воли. А у некоторых людей ее нет.

— Если бы ты умирал с голоду, смог бы ты отказаться от еды?

— Сомневаюсь. В любом случае, не очень долго.

— Но если твой желудок набит, ты мог бы воздержаться с легкость, я полагаю.

— Конечно.

— Такое впечатление, что это голод определят твои действия, а не, так называемая, сила воли.

— Нет, вы выбрали две крайности: голод и сытость, — сказал я. — Чаще всего я нахожусь где-то посередине. Я могу есть в меру или объедаться, но все это зависит от меня.

— Был ли ты когда-нибудь настолько голодным — не умирал с голоду, а просто очень, очень голодным — что незаметно объедался до предела?

— Да, но в среднем я не ем много. Иногда я бываю занят и пропускаю обед или ужин. Так что все выравнивается.

— Я не понимаю, где тут сила воли — сказал он. — В одном случае ты переедаешь, в другом случае просто забываешь поесть. Не вижу никакой силы воли.

— Я не переедаю каждый раз, когда я ем. Чаще всего у меня средний голод и я ем среднее количество пищи. Я бы хотел съесть больше, но я не ем. Это и есть сила воли.

— И, по-твоему, у полных людей меньше этой самой силы воли? — спросил он.

— Естественно. Иначе бы они тоже ели меньше.

— Не может ли быть так, что у толстых людей такая же сила воли, но значительно более сильный голод?

— Я думаю, что все равно люди должны заботиться о своем собственном теле, — ответил я.