За серо-стальной зеркальной гладью озера, в котором отражались высокие, поросшие соснами скалы, освещенная вечерним солнцем, лежала небольшая, уютная и чистенькая деревенька. Ее дома были разбросаны по едва заметным береговым террасам, вплотную подступая к обрывам высоких, покрытых лесом скал. Сочная трава поднималась по обеим сторонам чистых, промытых дождями мостков, идущих от дома к дому. В небольших палисадниках-огородах зеленела темная картофельная ботва, пустые стекла окон горели закатным светом. Вокруг стояла прозрачная тишина. И в этой тишине навстречу нам двигалась скорбная группа старух с двумя стариками и полутора десятком ребятишек - как видно, внуками и правнуками.
Мы с "дедом" не сразу поняли, что произошло, когда старухи обступили нас и, перебивая друг друга, стали совать нам какие-то листки, о чем-то прося и в то же время упрекая нас. Старики с медалями и орденами на пиджаках молча стояли поодаль, опершись о палки и не вмешиваясь в происходящее. И так же молчаливо, держась за юбки старух и ковыряя пальцами в носах, смотрела на нас мелюзга.
Наконец мы разобрались.
Нас приняли за комиссию, которую здесь ждали все лето; комиссию, которая, как непреклонно верили порьегубцы, разберется в их жизни и примет их под свою защиту. Защитить их следовало от местных властей, которые закрыли здесь колхоз, переселив жителей в Белокаменку, на другой конец Кольского полуострова. И как ни отстаивали порьегубцы свое право жить на земле своих отцов и дедов, как ни доказывали свою невиновность перед советской властью, что дорога к ним идет через болота и вараки, электричество только от движка, а вот рыбу ловят они хорошо, и покосы есть, и молоко такое, что грамоты и медали на ВДНХ получали не раз,- ничего не помогло. Село было обречено. Вместе с колхозом закрыли магазин, медпункт и почту. Людей, согласившихся переселиться, перевезли вместе со скотом в Белокаменку. Отказавшиеся перебираться под Мурманск разъехались по городам, у кого где родственники были. А вот этим ничего не осталось, как только ждать ответа на их слезные просьбы не лишать стариков и детей хлеба, почты и родных домов, о чем писали и в область, и в Москву.
Этой надеждой они и жили. Лето клонилось к осени, скоро зима, которая отрежет их от всего остального мира. За пенсией да за хлебом за тридцать километров в Умбу сейчас посылали кого пожилистее, но этим летом ходить по тропе стало боязно - медведи начали баловать, сейгод двоих ребятишек уже задрали...
Мы с "дедом" не были комиссией. Она так и не появилась - порьегубцы были никому не нужны. Мы не могли принять от них ни просьб, ни заявлений. Но я обещал, что постараюсь для них что-нибудь сделать.
Уже на следующее утро я был в районном центре, в Умбе, в кабинете председателя райисполкома. Он оказался моим ровесником - молодым, невысоким, плотным, энергичным, человеком словоохотливым, с юмором, уверенным в собственной правоте и не боящимся спора. Обладая дипломатическим тактом, он не отмахнулся от просьбы, сразу же проявил сочувствие к порьегубцам, возмутился, что стариков и старух с детьми оставили без почты и хлеба, тут же позвонил, приказав выяснить, кто допустил такое безобразие, и наладить - хотя бы раз в неделю - доставку в Порью Губу всего необходимого.
Инцидент был исчерпан. Председатель извинился передо мной, что за делами упустил такой неприглядный факт. Разговор пошел в совсем другой тональности, и в течение двадцати минут он объяснил мне, почему Порью Губу следовало переселять. Хорошей дороги туда нет, строить ее для такого маленького села практически невозможно, как невозможно тянуть туда линию электропередачи. Держать для полусотни человек пекарню с пекарем, продавца, отделение связи, медпункт, клуб с киномехаником и прочие службы - непозволительная роскошь для района. Что же касается хозяйства, то молоко порьегубцы, по существу, расходовали только на себя, рыбы ловили не так уж много, так что забот о них куда больше, чем пользы. Но это все ничего, не в доходах дело. Надо думать о самих людях, о том, чтобы они жили в благоустроенных домах, с удобствами, а не в доисторических избах! Если трудно благоустроить людей на месте, надо их переселить ближе к цивилизации, разве не так?
Может быть, с Порьей Губой они поспешили. Впрочем, кто без ошибок? Куда хуже обстоят дела на востоке Терского берега. Вот откуда надо сселять людей! А как? Район большой, дорог нет, хорошо, если он сам туда раз в год попадает... Ничего, скоро и оттуда людей повезут. Так я познакомился с человеком, имени которого не хочу называть. Во-первых, не в имени дело, а во-вторых, я всегда буду благодарен ему за то, что он помогал мне открывать Терский берег. На райкомовском газике мы отправлялись на восток, через Кузреку, Оленицу, Кашкаранцы в Кузомень и Варзугу; на субботу и воскресенье ездили на лесные озера, откуда идет молевой сплав по семужным рекам. Он показывал мне здешние достопримечательности, знакомил с председателями колхозов, с бригадирами, охотниками и рыбаками, с работавшими в районе геологами.
Спортсмен, рыбак, охотник, он умел быть обаятельным, всем живо интересующимся человеком, который, как мне казалось, искренне желал всем добра. Он заботился о благосостоянии районного центра, поскольку это была его прямая обязанность, сочувствовал поморам, которые продолжали жить в старых, невзрачных и неблагоустроенных селах, разбросанных по пространству Берега, и дальней его мечтой было сселить всех их в Умбу, или, во всяком случае, ближе к райцентру. Тем более что в селах теперь проживало меньше трети всего населения района.
По его словам выходило, что в таком случае все "проклятые" вопросы благоустройства людей и сел, развития культуры, снабжения, медицинского обслуживания, школьного образования будут разрешены раз и навсегда. Не нужно думать о дорогах, электрификации, завозе продуктов и промтоваров, о строительных материалах, горючем; снимался вопрос о транспорте, но главное - районный центр сразу получал необходимую рабочую силу. Что касается добычи рыбы, то достаточно забрасывать людей на тоневые участки, куда им могли завозить продукты рыбоприемщики, каждый день в хорошую погоду забирающие улов.
План этот мы обсуждали с ним во время совместных поездок по Берегу, у костров на рыбалках, и надо признаться, он меня захватил. По тем временам план казался смелым и прогрессивным. Тогда укрупнялось все - магазины, больницы, школы, фабрики-прачечные, колхозы и совхозы, свозились деревни, строились гигантские откормочные комплексы, пусть и не обеспеченные кормами... Я уже рисовал в мечтах единый город-дом, обсевший скальный хребет, протянувшийся в море между заливами Большой и Малой Пирьей, с крытыми галереями, соединяющими этажи, с автономной системой жизнеобеспечения. И только потом стал понимать, что за насильственным сселением, за запустением Берега стоит не сила и разум, а бессилие и растерянность перед распадающимся хозяйством. Я вдруг с ужасом обнаружил, что подобные планы глубоко аморальны, поскольку людей попросту сгоняют в кучу, перетасовывают и переставляют, как деревянные фигурки, не имеющие ни разума, ни желаний, ни чувств.
Вот почему по мере того, как я знакомился с Берегом и с его людьми, совсем иначе глядевшими на действия моего знакомого, наши споры становились резче и все чаще мы расставались недовольные друг другом. За краткими летними посещениями Берега была осень, долгая зима и всегда ожидаемая весна. Они давали возможность размышлять о виденном и слышанном, сравнивать с тем, что делается в других местах. Именно в те годы я начал всерьез интересоваться жизнью деревни, пытаясь понять процессы современности, которые на селе представали особенно ярко и обнаженно.
В какой-то момент пришло решение - взглянуть на Берег самому: без упреждающих звонков из района, без "третьих лиц", участвующих в разговоре, когда тебя ведут если и не за нос, то весьма умело обходя нежелательные для выявления и обнародования стороны жизни.
Начало положила поездка в Варзугу. В глаза бросилось разрушение Берега, ветхие и ветшающие дома, заброшенные тоневые участки, являвшие следы когда-то полнокровной, а теперь еле-еле теплящейся жизни. Запоздалым стыдом вспыхнуло в памяти так и не выполненное обещание помощи оставшимся порьегубцам, которых, как я выяснил, с наступлением холодов попросту вывезли в Умбу, а оттуда пустили на все четыре стороны.
