Оставшиеся дни в Мурманске летят столь же стремительно, как меняется погода. Ничего существенно нового они не приносят. Здесь мне делать уже нечего: все, что меня интересовало, в основных чертах выяснить удалось. Остались детали, которые я надеюсь уточнить со Стрелковым в Ленинграде и с Подскочим, если удастся его найти. Впрочем, сам я по-прежнему не уверен в благоприятном исходе предпринятого. Гитерман в Мурманске, я был у него, говорил с ним, выяснил еще несколько мелких фактов по его делу, но на меня произвело тягостное впечатление его состояние. Причины есть: в очередной раз жалоба на произвол вернулась из Москвы в тот же областной мурманский суд. Дескать, на вас жалуются, вы и разбирайтесь, а мы знать не хотим, что у вас там происходит... Если в республиканской прокуратуре так относятся, то где же искать справедливость? Кто согласится сам себя высечь?! Коваленко сказал, что он ничего больше делать не будет, это все равно, что скалу головой бодать. Стрелков, как говорили в Чапоме, выразился по этому поводу еще крепче. Поэтому о своем визите в обком я Гитерману даже не упомянул, хотя протекал он весьма любопытно и наводил на всякие размышления.

Встречен я был там настолько тепло и радушно, что невольно покосился через плечо: может, за мной еще кто вошел? Однако разговор и дальше шел самый дружеский. Мои собеседники с воодушевлением говорили о перестройке, которая охватила, по их словам, все стороны жизни Мурманской области; коснулись сложностей, которые вызвало создание ВОРКа, поскольку резко ухудшилось снабжение колхозов промысловым оборудованием и строительными материалами. Мне намекнули, что вопрос - нужен ли ВОРК вообще? - стоило бы поднять в центральной прессе. Словом, все шло как нельзя лучше, но тут я возьми да и брякни:

- А Гитермана-то когда реабилитировать думаете?

...М-да, всегда надо помнить, что мы гости не только в сей юдоли скорби, как называли когда-то поэты и проповедники нашу грешную землю, но и в находящихся на ней вышестоящих организациях. Нехорошо сказал я, нетактично... Реакция оказалась бурной и недвусмысленной. Я услышал от Первого и про "золотой чемоданчик", якобы изъятый у председателя МРКС, и о том, что Гитерман купил всю прокуратуру, следствие и суд... Передо мной вывалили все те слухи, которые были пущены в "народ" при его аресте. Подскочий, по их словам, тоже был преступником, прямо изобличенным. Зато в отношении Стрелкова и Коваленко я встретил полное понимание. Меня заверили, что ни к тому, ни к другому претензий нет. Коваленко уже восстановлен в правах, Стрелкова постараются восстановить при первой возможности. Что же касается Гитермана...

Но тут я поспешил откланяться, заметив, как снова начинает багроветь лицо Первого...

Гитерману мне нужно задать два вопроса.

- Юлий Ефимович, вы с самого начала задумали открыть цех пошива меховых изделий без цеха обработки сырья?

Он хмурится, пытается вспомнить, потом решительно говорит:

- Нет, почему же... Идея цеха возникла не сразу. Ее подсказал нам кто-то со стороны, когда мы уже начали строить зверобойку, но вот кто? - убей бог, не помню. Скорее всего, кто-то в Минрыбхозе. Конечно же, я рассчитывал, что у нас будет и свой цех обработки, но потом меня убедили, что он вовсе не нужен, гораздо выгоднее обрабатывать шкуры на стороне, и я согласился. Ведь я им в общем-то не занимался, все силы были брошены на зверобойку в Чапоме. И я совсем не хотел расширять производство меховых изделий, чтобы выходить с ними на рынок - только для собственных нужд, для колхозов, МРКС, для севрыбовского начальства... А почему это вас заинтересовало?

- Простое любопытство. И еще один вопрос, если позволите. Кто вам рекомендовал Бернотаса директором МКПП?

Гитерман отвечает не задумываясь:

- Немсадзе.

- А Куприянова?

- Бернотас. Это вам что-нибудь говорит?

- Еще не знаю. Впрочем, скорее всего, к вашему делу это не имеет никакого отношения...

Теперь мой путь лежит в Ленинград, где меня ждет Стрелков.

Все недолгое время полета я размышляю о будущем северных рыболовецких колхозов. Никто не мог мне сказать что-либо определенное об их судьбе - ни Каргин, ни Голубев, ни Мурадян, ни Савельев, у которого в Ура-губе мы побывали вместе с Георги. Всех согревали надежды на какую-то новую, лучшую жизнь, связанную с перестройкой, с какими-то новыми отношениями между колхозами и государством; и все испытывали сомнения в том, что из этого получится, потому что слишком часто подобные перемены приводили к еще худшему результату.

Но главное, никто не знал, что делать и как делать.

Хотя со всех областных и даже районных трибун призывали к инициативе и перестройке жизни и работы, ничего конкретного сделать было нельзя, потому что сама жизнь от начала и до конца определялась старыми законами, постановлениями и инструкциями. Их никто не отменил. Получалась та самая "демократия без фондов", о которой говорили Каргин и Голубев. Все это вызывало огромную путаницу и неразбериху, само же дело пробуксовывало на месте: "пары" не находили поршня, который могли бы толкать, и маховик крутился вхолостую. Вот почему, собираясь из Мурманска в Ленинград, а потом в Москву, я, с одной стороны, как и все, испытываю чувство надежды и радости, что провозглашена долгожданная свобода хозяйствования на принципах демократии, а с другой стороны, вижу, что ничего не изменилось и жизнь бежит по прежней накатанной колее, подпрыгивая на кочках и кренясь на ухабах, которые становятся все глубже и все круче...

Стрелкова в Ленинграде я нахожу не сразу. Сначала выясняется, что у меня не домашний, а служебный телефон его дочери. Сама же она больна, и ее адрес мне дать не могут. Тем не менее через два дня я сижу в просторной и совсем пустой квартире, куда только недавно переехала дочь Стрелкова с мужем и маленьким сыном. Вид Петровича радует меня. Мне кажется, что он стал словно бы выше, скинув со своих плеч непомерной тяжести ношу колхозных забот. Мы пьем чай за маленьким столиком, вспоминая прежние встречи. Анфиса Ивановна, его жена, занятая с внуком, заходит из соседней комнаты спросить, не надо ли еще чего подать, и снова уходит, чтобы не мешать разговору. Петрович посмеивается над своими переживаниями, но видно, что рана болит, и я чувствую, как горько и стыдно пожилому помору за те унижения, которые ему пришлось перенести во время следствия и суда. Ох, как жесток бывает человек к себе подобному!

Впрочем, к подобному ли себе? Нет, никак не могу я уподобить Петровича, державшего треть своего века разваливающуюся и гибнущую Чапому, тем людям, которые допрашивали его, которые вновь и вновь возбуждали против него дело и, наконец, его осудили. Или Кожину, требовавшему исключения Стрелкова из партии. Колхозные коммунисты были не одиноки в своей оценке деятельности Стрелкова, когда отказались его исключить из партии. То же произошло и в райкоме, на партийной комиссии.

- Пригласили меня,- рассказывает Петрович,- как да что. Я рассказал. Они посовещались и говорят: если таких коммунистов судить, то что вообще будет? Знают же они меня, сколько годов уж работаю, в партии двадцать семь лет... А потом вызвали на бюро райкома и сразу - положь билет! Даже разговаривать не стали. Ну, я положил, заревел, конечно, и вышел... Уж очень, знаешь ты, обидно стало, что так с тобой обращаются! А потом решил: не хотят, чтобы я был,- и не надо! Так доживу...

Голос у Петровича начинает дрожать, он отворачивается, лезет в карман за платком и вытирает навернувшиеся слезы. Выдержав паузу и дав ему успокоиться, я спрашиваю, не было ли во время следствия попыток связать его с Гитерманом.

- Во время следствия - нет, не было. А вот потом вызывали.

- Когда, Петрович?

- Так, через месяц после суда. Меня судили в Умбе в конце марта, а это было, наверное, в середине мая. Там вот что получилось. На последнем собрании уполномоченных в МРКС я зашел к Гитерману, чтобы квартиру в Мурманске попросить для нас с женой, когда на пенсию пойдем. Каждый колхоз на строительство отчисляет - для моряков, для работников РКС... Вот, думаю, может, и нам дадут? Домишко у нас с Анфисой худой весь, до пенсии дотянем, а там, глядишь, и совсем повалится. Строить новый - ни денег, ни сил нет, да и зачем? А в Мурманске дочь с семьей, внуки - бабка да дедка всегда нужны! Гитерман мне и говорит: напиши заявление на собрание уполномоченных, разберем. Я написал. Потом Гитермана арестовали. А в мае меня вызывает следователь и начинает уговаривать да стращать: скажи да скажи, что дал Гитерману тысячу рублей! За что? А за то, что он тебе квартиру пообещал! Вот ведь, и здесь позавидовал кто-то! Я глаза вытаращил: да откуда у меня деньги такие? Мои капиталы вся Чапома знает: шестьдесят три рубля на книжке, да и те под арестом остались... Нет, говорит, признавайся, а то посадим тебя. Гитерман признался, что ты ему дал... Два дня стращали, потом отпустили. Ну, а коли бы до суда, может, и посадили. Да ведь Юлий Ефимович не такой человек, чтобы такими делами заниматься стал. Были у нас с ним разногласия, когда он базу хотел скорее сдать, да и то больше не с ним, а с Егоровым. А Гитерман - нет, у меня к нему претензий никаких не было и нет, невинно, можно сказать, пострадал человек. И добра нам много сделал...