- Простите, Юрий Андреевич,- перебиваю его снова.- Все-таки вы не объяснили мне, чем в принципе плоха идея базы?
- Не идея - сама база. Идея может быть великолепной, а как станут в жизнь претворять - бежать хочется, да некуда! База должна быть связана с жизнью колхозов, и колхозные люди должны в ней сидеть. А что было у нас? За два года в базе сменилось пять главных инженеров и практически весь личный состав. Какое им дело до колхозов? Какое им дело до того, кто на каком судне ходит? База стала распоряжаться судами как своими, не неся за них никакой юридической ответственности. Даже платить по бюллетеню она не могла. Что же говорить о травмах, увечьях и смертных случаях?! База насчитывала себе премиальные за работу чужих людей, а колхозники на своих судах получали зарплату меньше, чем работающие вместе с ними вольнонаемные... Да как это могло быть? И после этого Гитерман, его заместители, Несветов из "Севрыбы" и прочие пытаются меня убедить, что с созданием базы "благосостояние колхозов и колхозников значительно увеличилось"?! Правильно охарактеризовали базу в Кольском райкоме как "очередной организаторский зуд", направленный на подрыв колхозной демократии. А то, что наш колхоз оказался на грани финансового краха, сел на картотеку, задолжал по ссудам, хотя до этого всегда имел три-четыре миллиона свободных денег - как это понять? Но все это прелюдия. Изничтожать нас стали после статьи в "Литературной России". Вот тут товарищ Гитерман и показал себя в полной красе. Он и Несветов...
Секретарша приносит чай. Я пользуюсь паузой, чтобы спросить Тимченко, знает ли он о поездке Несветова в Москву в связи со статьей Максимовского? Сейчас я вспомнил этот эпизод, который произвел на меня довольно тягостное впечатление и впервые познакомил с разгоревшимся конфликтом. Не могу только припомнить, был Несветов один или с Гитерманом? Кажется, Гитерман тогда тоже приезжал, но мы с ним не виделись. С Несветовым я разговаривал в кабинете Эвентова, который тогда был начальником Управления по делам колхозов Минрыбхоза СССР.
- Нет, мне никто об этом не сказал,- заметно заинтересовался Тимченко.- А что там такое было? В министерство они обращались, это я знаю, потому что меня туда вызывали "на ковер": и стращали, и уговаривали - все было! А вот из газеты больше никто не звонил... Что же там произошло?
Произошло следующее.
Сначала раздался звонок из Мурманска. Звонил Гитерман, сообщал, что они с Несветовым вылетают в Москву, и просил о встрече. На следующий день позвонил Несветов, уже из Москвы, и попросил приехать к Эвентову, в Минрыбхоз СССР. Там я впервые и увидел статью Максимовского, исчерканную красным карандашом и шариковой ручкой. Читали ее, как видно, многие. Несветов полагал, что я тут же напишу уничтожающий ответ, который они потребуют напечатать. Цифры были подготовлены и убеждали, с одной стороны, в подтасовке фактов со стороны Тимченко, которыми он снабдил журналиста, а с другой - в полной неспособности Тимченко вести колхоз и в несомненных благах, которые несет хозяйствам база флота...
Из гневной, обличающей речи Несветова следовало, что Тимченко надо немедленно снимать, гнать в шею из партии и сажать в тюрьму, куда неплохо было бы поместить и Максимовского за то, что тот осмелился на страницах "Литературной России" выступить против МРКС и "Севрыбы". Несветов говорил жестко, страстно, и, заглянув в его глаза, я был поражен той холодной ненавистью, которая в них светилась. И Тимченко, и Максимовский представлялись ему законченными преступниками; газету же следовало "наказать" за то, что она посмела вмешаться в дела "Севрыбы", не испросив предварительного разрешения.
Что было мне делать: смеяться, негодовать? Я попытался объяснить моим собеседникам всю нелепость их требований и надежд.
"Вы не согласны со статьей? - втолковывал я Несветову и Эвентову.- Но, во-первых, она написана умно, толково, убедительно. Во-вторых, она отстаивает интересы колхоза и колхозников, а не Тимченко. Ваше право - написать в редакцию контрстатью, в которой будут изложены ваши аргументы и ваша точка зрения. Участвовать в этом я не буду. Не потому, что ваши цифры представляются мне сомнительными. Они столь же убедительны, как цифры, которые приводит Максимовский. Но я не имею морального права вступать с ним в полемику, даже если Тимченко снабдил его неверными фактами. Дело не в Тимченко и не в цифрах, а в том, что колхоз поступил так, как он сам счел нужным. Ведь вывод кораблей из базы - тут вы не опровергаете Максимовского - был решен общим собранием колхозников "Ударника". Что же произойдет, если вы выступите с опровержением? Вашу статью напечатают, конфликт получит огласку, которой вы так боитесь, будут созданы компетентные комиссии, которые поведут расследование на месте, и результаты его будут опубликованы. Вас это устраивает? Вы уверены в своей правоте? Но я готов утверждать, что ваши теперешние нападки на Максимовского и газету вызовут еще одну статью: о причинах "зажима" критики и колхозной демократии в Мурманской области... Хотите этого?"
Был у меня еще один довод. Если Тимченко столь неумен и самонадеян, как они доказывают, то это выяснится очень скоро. Стало быть, сам же он и придет в МРКС с повинной. Тогда их победа будет полной, да и авторитет возрастет. Но и колхоз, и Тимченко имеют право на эксперимент, для того колхозы и существуют.
Последний довод мои собеседники пропустили мимо ушей. Их испугали гласность и разбирательство. Как бы эффектно ни выглядели их бухгалтерские выкладки, они понимали, что действительность была несколько иной, поэтому решили отказаться от открытой борьбы и расправиться с Тимченко келейно. В редакцию из них никто не пошел, хотя поначалу они туда звонили и требовали встречи.
Летом, когда я в очередной раз приехал в Мурманск с намерением разобраться в причинах конфликта, страсти кипели вовсю. Против Тимченко были все - Каргин, Гитерман, Егоров, но особенно негодовал Несветов. Все они пытались восстановить меня против опального председателя, и мне опять пришлось уговаривать своих собеседников взглянуть на происходящее более спокойными глазами, чтобы вывести производственный конфликт в подобающую ему сферу из области личных отношений, куда он переместился. Но тут я ничего исправить не мог. Им было непонятно, почему я, принимая их программу развития колхозов, именно в вопросе о базе флота встал на сторону Тимченко.
А дело заключалось не только в базе. Подлинный конфликт изначально лежал в той области экономической жизни, которую я для себя называл "экологией экономики". В те годы я пытался понять механизм жизнедеятельности колхозов, причины тех или иных решений председателей, подобно капитанам кораблей, постоянно выбиравших какие-то невидимые мне ориентиры для дальнейшего плавания. Централизованное управление колхозным флотом, призванное решать тактические задачи океанского лова, само по себе было разумным. Доводы в пользу базы представлялись мне настолько обоснованными, что поначалу, признаюсь, я поверил в какую-то оплошность Тимченко. Но заблуждение держалось недолго. Умная, убедительная статья Максимовского показала, что вроде бы продуманный механизм хозяйственного решения вопроса в случае с "Ударником" оказался вопиющем нарушением норм общественной жизни.
Наверное, тогда я и задумался над вопросом: что разделяет людей, делающих вроде бы общее дело? В моем представлении и колхозники, и работники МРКС, и руководство "Севрыбы" делали общее дело. Может быть, так произошло потому, что меня интересовал только Терский берег? Но даже и там, положа руку на сердце, я не мог бы представить "на равных", скажем, Егорова и Стрелкова или Несветова и Заборщикова. Они делали общее дело, это верно, но делали его разными методами и стояли на разных позициях по отношению друг к другу. Одни были начальством, другие - подчиненными. И "помощь" сверху очень часто оборачивалась приказом, волевым нажимом, распоряжением, которое надо было исполнять. Пусть подобные директивы диктовались самой горячей заботой и благими намерениями - на самом деле это все так или иначе оборачивалось иерархией подчинения, где любая демократия и самостоятельность очень быстро пресекались... опять-таки "из лучших побуждений"!
