Зачем нужно было сажать их под стражу, причем через два с половиной года после так называемого "преступления"? Они были особо опасные преступники? Их следовало изолировать от общества? Ничего подобного. Оба были честными людьми, добросовестно исполнявшими свои обязанности, пользовались безусловным уважением окружающих, от которых не скрывали своих "деяний". Изучая тексты приговоров, я обратил внимание на даты ареста обоих. Коваленко впервые был арестован 5 мая 1985 года, т. е. через два с половиной месяца после ареста Гитермана, а выпущен 22 мая того же года в связи с сердечным заболеванием. Вторично он был арестован 23 августа 1985 г. и содержался в заключении до 19 марта 1986 г. Трощенков был арестован чуть позже, 13 мая 1985 г., и содержался под стражей вплоть до второго суда - факт, который даже мурманский областной суд квалифицировал как нарушение законности. Однако ни первый, ни второй суд не увидели нарушения законности в том, что в течение полугода (!) люди находились под стражей, хотя обстоятельства дела никак этого не требовали!
Все тот же произвол мурманского "правосудия"?
Голубев, на глазах которого происходило дело, говорил, что решающую роль в освобождении Коваленко сыграли многочисленные обращения колхозников в защиту своего председателя. Они писали всюду - в прокуратуру области, в обком, в Прокуратуру РСФСР, приходили в МРКС. В день суда над Коваленко с кораблей, находившихся в море, пришли телеграммы поддержки, зал был набит колхозниками, которые на руках вынесли своего председателя. Им было неважно, в чем его пытаются обвинять: они слишком хорошо его знали и верили ему, готовы были на деле доказать свое доверие. Случай был совершенно исключительный, другого такого я не знаю. Вероятно, в значительной мере его можно объяснить тем, что колхозниками в Териберке в большинстве своем была молодежь, представители того самого нового поколения, которое не хотело жить по-старому. К тому же в прошлом это были горожане, иначе смотревшие и на чины, и на иерархию властей, привыкшие добиваться своего и не пасовать перед препятствиями. Но Коваленко того стоил! Я всегда смотрел с легкой завистью на то удивительное тепло, которым он был окружен в Териберке. Колхоз был как бы его семьей, хотя сам председатель оказывался не намного старше своих "детей"...
Если по сути своей дело Коваленко удивительно напоминало дело Стрелкова, то в процессуальном, отношении оно мало отличалось от дела Гитермана. Обоих обвиняли во взятках. Я помнил, что Гитермана пытались уверить, что Коваленко и ему давал взятки. Отсюда и "следственный изолятор". Похоже, сделали это для того, чтобы уничтожить человека как личность, как руководителя: не только продемонстрировать его полную беззащитность перед следственными органами, сломать, заставить признать то, чего он не делал, но и добиться его исключения из партии, как то произошло с Гитерманом и Стрелковым, поскольку "коммунистов не судят".
Не судят? Но почему? Что меняется от того, что перед судом у человека отбирают партбилет? Кого при этом пытаемся мы обмануть? Разве не с этим партбилетом он совершил свой проступок? И, наконец, разве факт передачи суду материалов следствия является фактом вины человека?
Я снова и снова задаю этот вопрос, потому что почти на каждом пленуме Верховного Суда выступающие с тревогой напоминают, что наши суды боятся выносить оправдательные приговоры. Боятся, по-видимому, так же, как побоялась Алла Ивановна Тетерятник вынести оправдательный приговор невиновному в ее глазах Стрелкову. На партийном собрании колхоза "Волна" Кожин требовал исключить из партии Стрелкова и кричал, что своими действиями тот "разлагал людей нравственно". Нет, Стрелков никого не разлагал. Наоборот, укреплял своим примером. А вот подобные решения суда и партийного руководства, делающего вид, что подследственный - еще не осужденный! - никогда в партии не состоял, коммунистом не был и вообще, похоже, закоренелый преступник, действуют столь страшным образом на окружающих, что ни о какой принципиальности, честности, просто порядочности здесь и речи идти не может.
"Как же иначе?" - спросят меня.
А вот так: признаваясь в собственных ошибках и не спеша открещиваться от товарища, исключая именно за проступок, а не за то, что пало подозрение, пришла анонимка, состоялся оговор.
Североморский горком в деле Коваленко занял именно такую принципиальную позицию. Он прислушался к мнению колхозной партийной организации, к мнению коммунистов, которые единодушно свидетельствовали в пользу Коваленко, и не стал придерживаться буквы Устава, понимая, что и к Уставу следует подходить диалектически. Пожалуй, это был единственный случай, известный мне, когда первый секретарь горкома не пошел на поводу событий, не поспешил отмежеваться от коммуниста, а занял выжидательную позицию. Здесь, в Североморске, по сравнению с Умбой, роли поменялись: если в Умбе в защиту закона и Стрелкова дважды выступал районный прокурор, так что новое возбуждение дела произошло уже в Мурманске, то здесь именно районный прокурор оказался нарушителем законности, тогда как горком занял выжидательную позицию, благожелательную по отношению к Коваленко.
Случай с Коваленко вроде бы достаточно ясный, усмотреть в его деле какую-либо связь с делом Гитермана невозможно. Именно поэтому я и хочу повидать председателя из Териберки, поскольку знаю, что "очевидное - далеко не всегда верное".
На очереди еще Подскочий. Но тут я колеблюсь - надо ли мне ехать в Белокаменку? Самого Подскочего там нет, где он - никто в Мурманске не знает, кроме того, меня несколько расхолаживает полное равнодушие к его судьбе и к его делу окружающих. Ни Каргин, ни Тимченко, ни Голубев никакого интереса к тому, что произошло с председателем "Северной звезды", не испытывают. Все они согласно утверждают, что Подскочий виновен в хищении колхозных средств, полностью изобличен, признал свою вину, не пытался апеллировать, как Коваленко, и тихо исчез с мурманского горизонта. Так надо ли поднимать это дело? Для меня их доводы звучат убедительно еще и потому, что во время единственной нашей встречи с Подскочим несколько лет назад, встречи случайной и кратковременной, он не оставил во мне того, что называется впечатлением, то есть не заинтересовал. Не знаю, что было причиной. Может быть, сам я не был готов к этой встрече: в Белокаменку я поехал случайно на катере Мурманской судоверфи только потому, что он шел туда за рабочими, и в моем распоряжении оставалось не более получаса на беседу; может быть, Подскочий был занят другими делами или не совсем здоров... Разговора у нас как-то не получилось, да и что можно узнать за пятнадцать-двадцать минут, когда видишь человека впервые?
Однако пока я занимаюсь своими делами и раздумываю, ехать ли мне в Белокаменку, все поворачивается самым неожиданным образом.
Отправляясь в Мурманск, меньше всего я хотел, чтобы мой интерес к делу Гитермана и председателей привлек чье-то внимание. Поначалу так оно и было. В Умбе моя озабоченность делом Стрелкова и твердо высказанное намерение добиться его реабилитации вызвали только легкие улыбки в райкоме и в райисполкоме. Ни там, ни тут не возражали: они были ни "за", ни "против" - им было все равно. Однако едва только я вернулся в Мурманск, начались телефонные звонки. Звонили из редакции молодежной газеты, из радио- и телестудий, интересовались результатами поездки, моими впечатлениями и деликатно осведомлялись, как я отношусь к недавним событиям в рыболовецких колхозах и в РКС. Как случайно выяснилось, в обкоме тоже следили за моими маршрутами на Кольской земле, хотя я и не спешил там показаться. При встречах меня откровенно спрашивали о деле Гитермана. Первое впечатление о равнодушии мурманчан оказалось ошибочным. Пожалуй, действительное равнодушие к судьбе председателей колхозов я встретил только в Мурманской писательской организации, но там мне объяснили, что все они поэты или романисты, не спускающиеся до таких мелочей жизни, как судебные дела. Наоборот, людей, непричастных к литературе, дело Гитермана интересовало своей загадочностью, отсутствием официальной информации, а различные фантастические слухи, запущенные в обывательскую среду сразу же после его ареста, до сих пор не давали покоя людскому воображению. Любопытство, как правило, было бескорыстным. И все же порой мне начинало казаться, что кто-то очень внимательно следит за моими шагами и даже принимает какие-то контрмеры.
