К полудню солнце пригрело. Военный доспех, подбитый овчиной, казался не в меру тяжелым. Из-под шлема по лицу и по шее струился пот. Дворянин обнажил голову, подставив ее встречному весеннему ветру. В лесу, по которому приходилось скакать, пахло весенней прелью и смолистыми почками деревьев. На косогорах под полуденным припеком выглядывали синенькие подснежники и ранние анютины глазки. С земли подымалась прозрачная дымка. Пахари кое-где мерными, словно задумчивыми движениями взрывали борозды яровых полей. Мелькнули первые бабочки.

«Вишь, как у бога все мирно, а род людской и жужжит, и жужжит, и мятется, как окаянный!» – подумал окольничий.

По вечерней заре доскакали к грозным новгородским стенам. Воротники[182] заставили их показать подорожный лист. Воротный старшина, прочтя грамоту, скинул шапку. Караул расступился. Из-под скромно опущенных век воротного старшины сверкнула злоба вчерашнего мятежника.

«Крови б ему дворянской, то-то упился бы!» – подумал Ордин-Нащекин.

Пущенный с места вскачь жеребец ударил обоими задними копытами в стоявшую у ворот вонючую лужу, и старшина воротников с руганью отшатнулся, вытирая шапкой забрызганное лицо… Первушка нагло усмехнулся ему в глаза…

Они поскакали по улицам Новгорода, еще вчера непокорного и буйного, а сегодня утихшего под тяжелой махиной стрелецкого войска, ввалившегося в его стены. Все было мирно, только кое-где побитые двери лавок да пожженный дом торгового гостя Стоянова говорили о минувшей грозе. На дороге стояли лужи, в них плавали гуси. Звонили колокола. Народ шел к вечерне.

«Вот так-то и Псков утихнет, – подумал Ордин-Нащекин. – Да все ли то, все ли?! – засомневался он. – Уймут мятеж, а за ним и опять новый зреть учнет, так и будет, покуда не переменится весь уряд в государстве. Государства и чести дворянской блюсти мы ленивы. Корысть заела. И большие бояре не лучше: хоть князь Хованский – моим умом в воеводы влез, а теперь государю угоден. Скажет – собою мятеж задавил!..»

У кремлевских ворот их опять задержал караул из стрельцов Хованского. Окольничий узнал стрелецкого сотника, дворянина Волошина.

– Государево письмо везу к боярину. Где его скорым делом сыскать?

– В митрополичьих палатах, – сотник указал на ворота Софийского дворца[183] .

Боярин Хованский был раздражен. Победитель мятежного Новгорода – «умиротворитель земли Новгородской», как назвал его после молебна торговый гость, новгородец Стоянов, – Хованский был приглашен к митрополиту новгородскому Никону. Избитый мятежной толпой на улице, митрополит почти целый месяц болел и только сегодня, поддерживаемый под руки двумя иеромонахами, поднялся, чтобы служить молебен. После молебна он попросил к себе боярина, и, когда Хованский в простоте поздравил его с вызволением из мятежного плена, Никон надменно сказал, что Новгород покорился не ратному страху, а отступился от мятежа, убоясь греха.

– Смута была беснованием мимолетным, – сказал Никон. – Ветер безумия веял над градом попущением божьим, да и утих от креста господня. Кабы не пастырска сила, боярин, стоять бы тебе да стоять под стенами!

«Пастырска сила!» – теперь размышлял про себя боярин, сидя у печки перед огнем и глядя на мирное трескучее пламя. – «Пастырска сила!..» А сам доселе болячек избыть не поспел. Без войска бы много успел ты с той пастырской силой. Тебя по бокам колотили, доселе с обвязанной шеей, а подвиг лишь твой, что мятеж утих, а мы, бедненькие, сбоку припека!»

Когда боярин сказал, что развесит мятежников по березам на Псковской дороге, Никон опять вступился.

– Повесишь – и псковски заводчики ожесточатся, их тогда не уймешь. Мы царским именем обещали новгородцам милость за то, что ворота отворят. Тебе государь повелел быть со мною в совете, – напомнил митрополит.

«А что я – дите? – размышлял боярин. – Советчик мне надобен в рясе! Отколь у него, у монаха, ратная сметка!..»

В дверь покоя раздался стук.

– Входи, кто там! – крикнул боярин, не обернувшись.

– Здрав буди, боярин Иван Никитич! – произнес знакомый, недавно слышанный голос.

– Кто? – так же, не обернувшись, спросил Хованский.

– Окольничий Афанасий Ордин-Нащекин.

– Окольничий?! Вот те на! Здоров, Афанасий, по батюшке как, не упомню, – сказал Хованский, вставая с места. – Отколе принес бог?

– С царским письмом к тебе, боярин, из самой Москвы. Велел государь тебя спрошать о здоровье, – сказал дворянин, подавая письмо Хованскому.

– Стало, добился и царские очи видел. Что государь?

– Здоров, слава богу.

Боярин склонился к огню и читал царский лист.

– Вишь, Афанасий Лаврентьич, неволей я стал ослушником царским. Чаял государь, мне не войти без бою. Ан я и влез! – воскликнул боярин.

– Государь будет рад. Опасался он усобного кровопролитья, – сказал окольничий. – Честь и слава тебе, боярин!

– Ну, на честь да на славу охотников ныне много, – не выдержал, прорвался Хованский. – Я в Новгород войско привел, а Никон, митрополит, за то себе чести чает. Пастырской силой, мол, он ворота отворил!

– Чужим умом жить охотников много, боярин, – сказал Ордин-Нащекин, про себя разумея самого Хованского, – бог с ними. Впереди тебе труд велик – Псков одолеть. За то одоление пожалует государь. А я, боярин, рад тебе пособити. Тебе славы ратной надо, а мне не много – сесть воеводой во Пскове.

– Просился у государя во Псков на корма? – спросил прямо боярин.

– Сказал государь, как промысел будет над мятежом, по делам глядеть станет. А я чаю, боярин, князю Василию Петровичу Львову ныне сидеть воеводой во Пскове невместно – какой воевода, когда его горожане били да ныне в тюрьме держат!

– И то, – согласился Хованский. – А как ты мыслишь Псков унимать?

– Мыслю монастыри округ города войском занять, дороги отнять округ города, крестьян по добру сговорить на воров да в городе лучших людей поднять на заводчиков.

– А кто ж тебя в город пустит?! Князь Василия Львова держат в тюрьме, князь Федор Волконский в тюрьме же вместе с дьяком, Собакина-воеводу в тюрьму посадили, архиепископа так же, как Никона, волокли и колотили. А ты чаешь в город влезти да на заводчиков добрых людей сговорить.