Весь город с утра говорил о том, что Гаврила покинул Всегороднюю избу и заперся с кучкой людей в Гремячей башне. Кто-то сказал, что пушкарь Антропка с Гремячей башни направил пушку жерлом на Всегороднюю избу.

Красный луч закатного солнца еще светил в высокое окно Гремячей башни, но на столе перед Гаврилой уже горела свеча.

Кузя сидел против хлебника, низко склонясь над листом бумаги и выводя имена.

– Пиши Уланку, кузнеца, сына Неволина, – продиктовал Гаврила.

– Поранен он. Глаз, никак, выбит, – сказал Кузя.

– Знаю. Лицо рассекли, обвязан, да ходит. Пиши его… Еще пиши соборного троицкого звонаря Агафошу…

Кузя писал, скрипя пером и разбрызгивая чернила вокруг неказистых букв…

Громыхнув железной дверью, Гурка Кострома вошел в каземат.

– К тебе, хозяин, – сказал он, кланяясь в пояс, отчего золотистые кудри его упали, закрыв лицо.

– Чего?

– Деньги плати!

– Какие деньги? За что? – удивился Гаврила.

– Вот те на! А дворянски башки кто рубил? – дерзко сказал Гурка. – Ты мыслишь, я так об дворянах «любя» забочусь?.. Ты тоже их любишь, ан сам-то не сек!..

– Почем же тебе платить? Я за экое дело не плачивал сроду, – ответил Гаврила.

– И я в палачах не служил. Пес их знает! Плати хоть почем – жамкать надо! – пояснил скоморох.

– Недорог товар. По алтыну хошь? Только деньги-то не у меня. Вся градская казна у Михаилы.

– Не беда – ты велишь, и Михайла заплатит, да ты сильно скуп. Сумороцкий один стоит гривны!.. Ин ладно, уж для почину на круг плати – пятак с головы! – выкрикнул Гурка, торгуясь, как на базаре.

– Для почину? – переспросил Гаврила с мрачной усмешкой. – Ну что же, заплатит Мошницын…

– Пиши и его, – указал он Кузе на Гурку. – Как те звать-то?

– Поп крестил давно, не упомню… Люди Гуркой зовут…

– Пиши Гурку, – сказал Гаврила.

– Хозяин, возьми-ка. Может, сгодится. Не больно я грамоту знаю… – хитро подмигнув, сказал скоморох.

Он вынул из пазухи свернутый лист.

Хлебник поднес бумагу к свече, поглядел на нее, быстро взглянул на Гурку и снова впился в бумагу глазами.

– Отколе ты взял? – спросил он, не глядя на скомороха.

– Чаял, дворяне мне сами заплатят, тогда бы к тебе не пошел. Пошарил в пазухах, за опоясками – всюду. У Сумороцкого за сапогом нашел… Лихо?!

– Лихо, – кивнув головой, согласился Гаврила и продолжал читать лист. Дочитав, он хлопнул по нему широкой ладонью.

– Вот те владыка, святой отче Макарий!.. – воскликнул он.

– Чего? – спросил Кузя.

– Отписка к Хованскому от владыки. Стало, так… Стало, так… Стало, та-ак!.. – нараспев сказал хлебник.

Он задумался…

– Сколь человек-то писал? – спросил он у Кузи.

Кузя считал кончиком пера по строчкам.

– Двенадцать, – сказал он.

– Пиши еще: стрелецкий сотник Прохор Коза, чеботарь Артемий Безруков, шапошник Яша.

Кузя усердно скрипел по бумаге пером и свирепо сопел от старанья.

– Можно идти к Михайле? – спросил скоморох.

– Сядь, помолчи пока, – приказал Гаврила.

Он опустил голову и что-то соображал.

– Ну, давай пиши далее: Харлампий-зелейщик, стригун Серега, колесник Микола, – перечислял Гаврила.

– Микола поранен лежит, – сказал Кузя.

– Жалко! Мужик-то хорош.

– Из кустов пырнули… И всех-то так – все в черева да в сердце, а то кого – в глотку… Им снизу сподручно стремянных копьем поддевать…

Гаврила вздохнул.

В башню вошел, громыхнув железной дверью, стрелецкий десятник Яков-шапошник, ставший вместо Максима земским стрелецким сотником.

– Чего звал, Левонтьич? – спросил он.

– Своей сотни пришли ко мне самых надежных стрельцов два десятка с пищальми…

– Сюды прислать али в Земскую избу?..

– Я тут сидеть стану: для ратного дела – к стенам и к снаряду тут ближе, а в Земской избе пусть иные… – сказал Гаврила.

Яша понимающе усмехнулся и качнул головой.

– Стало, две всегородних избы во Пскове, – сказал он. – Ну ладно. Нам с теми идти не попутно: с тобой пойдем, Левонтьич. Стрельцов-то сейчас слать?

– Самых верных, смотри! – крикнул вслед ему хлебник.

Ночью, с дружиною в три десятка стрельцов и меньших, Гаврила ворвался в Троицкий дом, схватил самого Макария и несколько человек скрывавшихся у него дворян, попов и больших торговых людей и всех проводил на подворье, где сидели дворяне.

В хлебной очереди, с вечера скопившейся возле лавки невдалеке от Троицкого двора, горожане видели, как проскакал на конях отряд хлебника к архиепископу, и потом на рассвете видели, как тот же отряд возвращался назад, окружив архиепископскую колымагу и еще две телеги с какими-то связанными людьми…

– Выводит измену! – одобряли одни.

– Как схватят тебя самого, то узнаешь, какую «измену»! Слыхать – сам Хованский к Гавриле шлет письма… – шептали другие.

Все ждали сполошного звона от Рыбницкой башни.

Земские выборные спешили с утра во Всегороднюю избу, косясь на дворянские головы, выставленные в ряд у дощанов. Дворянин Иван Чиркин вошел, когда уж многие были в сборе.

– Кого земских выборных не схватил еще наш «воевода»? Все целы? – развязно спросил он, обращаясь к Мошницыну. – И ты цел?

Кузнец переглянулся с попом Яковом и Томилой и подошел к дворянину:

– Деваться некуда: покуда Гаврила тебя не схватил, от греха, дворянин Иван, давай-ка скорее сюда повинное челобитье.

Кузнец стоял возле него, протянув руку и ожидая. Чиркин растерянно вынул из-за пазухи лист. Михайла взял его.

– Что же ты народ мутишь, Чиркин? – с укором сказал он.

– А то, что измену затеяли в Земской избе. Втай от мира пишете к литовскому королю! – сказал запальчиво Чиркин. – Я правду сказываю народу: лучше свой государь, чем ляхи наскочут. Видали уж прежде ляхов!..

– Да кто же писал им? – удивленно спросил кузнец.

– Гаврила Левонтьич да ты, я чаю.

– Когда ж то было? – спросил кузнец.

– Спроси людей. Весь город бает, что ляхов конных наймуют в Полоцке именем Пскова. Да что замыкаться?!

– Врешь, дворянин, – возразил кузнец. – Статочно ли лист за рубеж посылать, чтобы мир не ведал? Вот, Чиркин, и бякнул ты зря! – дружески укорил кузнец. – Не чужой человек – прежде меня спрошал бы!..