Лежа раненным, Томила подолгу думал о судьбах Пскова и о своей затее поднять ополчение на бояр. Он понял, что в замысле земской войны ему оставалось продумать, что будет после того, как восстанет Москва да свалит бояр… Томила читал кое-что из истории греков и римлян, читал о республиках, знал рассуждения Платона, но никогда не додумывал до конца об управлении всей Российской землей. Сущее было порочно, все кругом нужно было ломать; единственный путь для ломки, какой он нашел, был великий бунт и земское ополчение всех городов. А что же после этого? Неясные очертания «Блаженных островов», Иванкина «Острова Буяна» и собственного «Белого города» маячили в каком-то тумане, но это было похоже на сказку.

Мечты о «праведном Белом царстве» давно уже маячили в мыслях Томилы, и не раз начинал он писать «Уложение Белого царства». Среди листков «Правды искренней» было написано с десяток набросков – то в виде описания путешествия в неведомую страну, то в виде рассказа о минувшем «золотом веке», то как беседа мужей, размышляющих о лучшем устройстве державы.

Листы «Правды искренней» Иванка сложил так, чтобы раненый летописец лежа мог сам доставать их с полки. Томила свалил весь ворох на стол и, выискивая, прочитывал лучшее из того, что было составлено им в течение жизни.

«А в том Белом царстве у того царя Правдолюба наместо боярской – Земская дума, а жалуют в думу от горожан, и крестьян, и от приказных – сами кого похотят, всем народом, большие и меньшие, – обирают от всяких званий мудрейших людей да кто совестью чист. Да Земская дума купно с царем городам и уездам воевод поставляет и во всем государством правит…

А случилось, был воевода Иван Неправый в городе Любомире, и тот воевода стал судить корыстью да хотел боярскую старину воротить, и того воеводу Земская дума приговорила казнити смертию, и голову отрубили… А по иным делам у них в Белом царстве смертельного наказания не бывало…

А воров наказуют позором. Сам раз видел в городе Бескорыстнове – татя, дегтем обмазав, да в пух валяли, а на спину доску весили, написав слово «вор», да по городу на чепи водили, и в том ему было пущее наказание…»

Томила усмехнулся, вспомнив, как за неделю перед осадой во Пскове привели к нему самому во Всегороднюю купца, обмерявшего на холсте людей. Томила его указал позорить таким способом, и вор, валяясь в ногах, умолял дать лучше пятьдесят или сто плетей. Но горожане не захотели плетей, а потребовали водить по городу, и водили. И вор всю дорогу от Полонищенского конца до Троицкого собора от стыда плакал слезами.

«А кого срам не имет, того в Белом царстве сдавать в холопы, покуда исправен станет. Да иным обычаем, окроме суда, тому собачьему делу – холопству – в Белом царстве не быть никогда…»

Псков еще не сумел у себя избавиться от холопства. Не так-то сразу!.. Но в «Уложении Белого царства» должно сказать. И Томила взялся за перо:

«А кому деньги надобны, тот берет за рост из земской казны на полгода и на год, а коли в срок не воротит, то брать того заемщика к городским работам на год и на два, а что заработает, то воротить в казну, а коли не захочет работать, то брать животы его и продавать на торгу, а продажные деньги отдать за долг земскому заемному старшине.

А кто горожанин, или крестьянин, или иного звания деньги даст боярским обычаем, кабалой и холопство заводит, и того бить плетьми, а кто на себя кабалу дал, того бить плетьми же да срамить, водя на веревке, как татя, ибо нет татьбы пуще, чем себя, человека разумна, лишить божьей воли…»

«Белое царство» становилось уже не выдумкой книжного ума. С каждой написанной строкой для Томилы делались отчетливее его очертания.

День за днем Томила мысленно бродил по городам и погостам «Белого царства», знал его улицы и дома, знал лучших царских советников, судей и воевод, торговых людей, порядки, обычаи, случаи, споры, обиды и радости подданных. И когда он читал Иванке свои писания, оба они увлекались и спорили.

– А ремесленным людям подручных парней, обучая, не бить, а учить показом. А который жезлом подручного бьет, на том пеня, и ему подручных держать не велеть, – настаивал Иванка.

– Нельзя того в «Уложение» писать, Иван, – возражал Томила.

– А сам ты писал «Беседу посадских мужей о подручных учениках» аль забыл?

– Не забыл, Иван, не забыл. То «Беседа», а то «Уложение». Как подручных учить, о том в «Уложении» не пишут.

– Томила Иваныч, а в Белом царстве бывать скоморохам? – спросил Иванка.

– Чего ж не бывать?

– А ты пиши в «Уложении», что в том греха нет.

– Я не поп. Грех – поповское дело.

– Ну, пиши, что в гусли играть невозбранно, – настаивал Иванка, уверенный в том, что «Уложение Белого царства», как напишет его Томила, тотчас станет непреложным законом Пскова, а там – и всего государства. – Томила Иваныч, помнишь, давно мы с тобой говорили, чтобы остров Буян умыслить. А ты говорил, что помысел – сила. Гляди, сбывается ныне! – восторженно воскликнул Иванка.

– И сбудется, Ваня: великая сила – правда. Кто правду осилит! – уверенно говорил Томила. – Да надо бы так написать, чтобы самый неправый разум силой слова осилить и черствое сердце смягчить. О том ныне тщуся.

– Ты напишешь, Томила Иваныч! Кому уж с тобой успорить! Небось вон про соль написал – на что воевода князь Лыков был знатен, и то согнали! Ты хлеще пиши. Я мешать не стану.

И день за днем терпеливо Иванка ждал, когда Томила закончит свое «Уложение».

«Как же в самом-то деле, как быть, когда земское ополчение придет на Москву и окружит Кремль? – думал Томила. – Довериться целиком тому, кто станет главою рати? А кто же им станет? Мясник, как Минин? Один из дворян, как Пожарский, или хлебник Гаврила, или кузнец, как Мошницын? Царь вышлет послов из Кремля, что же скажут им земские люди? «Мы царя головы не хотим, а хотим боярских голов да больших торговых гостей». А дальше? «Хотим собрать Земский великий собор всей земли, чтобы он воевод городам поставил и тебе б, государь, выбрал думных людей в подмогу от всех городов: от дворян, от больших и меньших людей, и Дума была б не только боярская, а Земская дума, и ты бы вершил в ней в совете со всеми!»