Длинными и дождливыми осенними вечерами Иванка сидел у Кузи, играя в кости на орехи, когда – на щелчки… Засидевшись поздно, Иванка тут оставался и ночевать, забираясь с Кузей на теплую печку… И вот в такой-то дождливый вечер заехал проездом из дальних сел, не успевший до запора Власьевских ворот[46] попасть в город, виновник Кузиной дружбы с Иванкой, дядя Гаврила.

В доме вздули огонь, захлопотали. Кузин отец с фонарем ходил в погреб. На шестке трещала лучина, шипело сало на сковороде.

Ребята проснулись.

Кузин отец расспрашивал шурина о новостях, о ценах на жито, стукался кружкой о кружку, и оба большими глотками пили хмельный мед…

Ребята не утерпели: один за другим повернулись они головами в избу…

– Эй, воевода, здоров! – окликнул Гаврила Иванку.

Иванка спрятался в угол, но когда Кузя спустился с печи – за ним осмелел и Иванка.

– Брысь на печку! – погнал их обоих Прохор, отец Кузи, но мать вступилась за них, а дядя Гаврила позволил остаться и даже поднес им по глотку пьяного меда…

Ребята любили наезды дяди Гаврилы. Он приезжал словно совсем из другого мира: рассказывал об огненном шаре, упавшем на землю во время грозы за селом Дубровно, о торжественном въезде в Новгород нового воеводы, о жизни в Москве и даже о том, как в одной из церквей в Твери чудом сама возгорелась свеча в алтаре.

– Кузька, вот бы у нас такое хоть раз трапилось![47] В иных городах всегда, а у нас и нету! – сетовал Иванка.

И вот в прошлый раз дядя Гаврила привез весть о том, что через Псков по снежному первопутку должен проехать в Москву королевич Датской земли, за которого царь выдает свою дочь, царевну Ирину Михайловну…[48] Это известие взволновало ребят, и особенно Иванку. Ему казалось, что это сама сказка с ясной звездой во лбу, с месяцем в косе промчится по улицам города в золотой карете, а если прицепишься на запятки, как знать, может, и унесут сивки-бурки в волшебное тридесятое царство…

Через несколько дней о предстоящем приезде королевича заговорил весь город: по городским площадям, вечерами на лавочках у ворот, в кабаках или расходясь из церквей, горожане только и толковали о предстоящей свадьбе, словно царевна вместе с заморским мужем должна была поселиться в самом Пскове.

Ребята ждали, что и на этот раз дядя Гаврила расскажет что-нибудь похожее на сказку, но вместо того он говорил о ценах на мед и на мясо, о том, что немцы скупают во множестве кожи, сало и воск…

Иванка не выдержал и спросил:

– Гаврила Левонтьич, а когда королевич приедет, возьмешь нас в город?

Хлебник и Прохор оба громко захохотали.

– И то, видно, взять: без воеводы какая уж королевичу встреча! – воскликнул хлебник.

И, понизив голос, уже обращаясь к Прохору, хлебник рассказал о том, как продал он на Немецкий двор жита и для того приезжал к немцам, а там при нем датский купчишка повздорил о ценах со псковским купцом Иваном Устиновым и стал похваляться…

Тут хлебник оглянулся по сторонам и прошептал:

– «Ваш-де царь пива много пьет да преставится скоро, а тогда-де наш королевич в его место сядет, и мы вас, русских купчишек, тогда задавим…»

– А может, по дурости бякнул! – громко добавил хлебник.

Прохор значительно покачал головой. Мать Кузи перекрестилась:

– Избави бог от напасти!

Иванка не смел пересказать дома рассказ хлебника, но бабка Ариша, придя из города, сама рассказала о том же, добавив, что девять тысяч датского войска уже стоят наготове у рубежа.

Авдотья и бабка в те дни обсуждали судьбу царевича Алексея и его сестры, словно то были родные и близкие.

– Как пташку младую, царевну отдать за латинца! – сокрушалась бабка.

Она начала вспоминать о былой Смуте, о разорениях, голоде и пожарах.

Весь народ зашептался о том же…

В два дня на торгу вздорожал хлеб, из продажи пропала кожа и возросли в цене сало и мед…

Кто-то шепнул, что мужики привезут хлеб только за соль. Горожане кинулись к соляным ларям, огромными очередями стали у лавок за солью, отгоняя от купли приезжих из деревень мужиков… Воевода выслал стрельцов разогнать «соляные хвосты», но из толпы пригрозились стрельцам, что дома их пожгут, и они разошлись…

Тогда вдруг по торгу, вскочив на дощан, закричал ко всему народу боярский мужик Антон:

– За Исуса Христа! За православный люд! За царевича русского постоим всей землей – немцев не пустим престол воевать в Москве!..

И еще он кричал:

– Братцы, народ! Пора побить изменных бояр да немцев!

Народ всегда был готов видеть изменников в богатых людях – и в боярах больше, чем в ком-либо ином. Это представление крепко было во Пскове, хранившем предание об изменнике Твердиле[49] , продавшемся немецким рыцарям. Особенно укрепилось представление о боярской измене после того, как сам грозный царь Иван Васильевич объявил их своими врагами, создал опричину[50] и выводил огнем и железом корни боярской измены. Еще больше того убеждение в изменнической природе боярства подтвердили в народном сознании многие из бояр, в годы Смуты переметнувшиеся на сторону иноземцев – поляков и шведов. Вот почему призыв побивать изменных бояр и немцев разжег страстью сердца псковитян. Но бояр не было во Пскове, и толпа псковитян откликнулась на призыв Антона криками, что надо пожечь Немецкий двор…

«Кликуна» Антона по воеводскому приказу схватили и свели в съезжую избу. По городу бегала простоволосая его жена, баба Антониха, и причитала:

– За правду божью, за русских людей Антона схватили!..

Ей подавали деньги на корм для Антона[51] .

Тогда воевода удвоил стрелецкие караулы у городских ворот и послал по сотням указ безъявочно не держать во дворах никаких проезжих и пришлых людей. Этот указ прочли по торгам во Пскове и слободах.

– Вот чего от твоего королевича! – попрекнул Кузя Иванку. – «Звезда-a во лбу!» – передразнил он своего пылкого друга. – Его в зятья, а он на нашего же царя!