Никто не остановил Романова. Только один князь Яков пустился ему вдогонку, надеясь его возвратить, а если не сможет, то чтобы грех пополам. Якову Куденетовичу Черкасскому было не впервой переносить царский гнев и опалу, и он помнил, что Никита Иванович по дружбе всегда за него вступался.

Они доехали до Красной площади.

– Едем ко мне, – предложил Романов.

Никита Иванович подошел к столу и стал расставлять по доске тяжелые шахматные фигуры. Огромный лоб его бороздили морщины.

– Сыграем в шахмат, – сказал он.

– Тебе починать, – поклонился Черкасский.

Романов шагнул пешкой от короля.

– Смелый так ходит! – заметил Черкасский и двинул свою пешку от королевы.

– Молод Алешенька нас учить: троих царей да четвертого вора видали на троне. И все грозны быть хотели! Ишь, распалился за правду! – ворчал Романов, обдумывая свой ход.

– Есть такое черкесское слово: «Если правду сказываешь, люди не любят!» – ответил Черкасский. – Государь человек ведь! А ты, Никита Иваныч, горячий!

– Воля моя была бы, послал бы Бориса Морозова на конюшню, – не слушая друга, продолжал Романов. – Сколь бунтов из-за него да его дружков! В Москве – раз, в Устюге – два, в Курске – три, в Новгороде, во Пскове, во Гдове… Да жди, что кругом пойдет…

– Тише, Никита Иваныч, – остановил князь Яков.

– Чего тише? В моем доме, князь Яков, изветчиков нет, – возразил Романов. – Что есть, то и сказываю. Погубит Борис и царя и все государство. Во Пскове не просто бунт – небывалое дело ныне во Пскове: никого не давят, не бьют, не грабят, а сами собой в порядке живут без больших людей. Ратным людям жалованье платят, ворота берегут, с литвою торгуют… Не ярыжки гулящие встали – посадский народ поднялся: сапожники, кузнецы да торговый люд…

– Аглицкие парламенты! – насмешливо подсказал Черкасский, но сам испугался сравнения и вдруг прикусил язык.

– Верно, князь Яков! – воскликнул Романов. – Ты в шутку молвил, ан верно! Такого мятежа николи не бывало. Не нас одних разорил Морозов. Народ не напрасно мятется, и то будет не диво, что англичанским обычаем…

– Тише, Никита Иваныч, – снова остановил Черкасский. – Чего кричишь, словно рад мятежу!

– И рад! – возразил ему по-прежнему громко Романов. – Не станется так, чтобы после сего мятежу разоритель боярский Борис Морозов опять при царе остался. Вот я и рад!..

В этих словах боярина прозвучала ненависть к недругу всех самых больших бояр: не опричник, не однодворец какой-нибудь, сам такой же боярин, старинного рода, – он разорял боярство, лишая его родовых, прадедовских привилегий и прав. Никита Иванович был один из самых богатых людей государства, он вел торг и с иноземцами разным товаром. Его не страшило разорение и оскудение, но оскорбляло своевольство Морозова.

– Слетит Бориска! – крикнул Романов. – Вот я чему рад!..

Толстые стены, плотно закрытые окна дальней палаты, безлюдность всего дома предохраняли Романова от чужих ушей, и он с удовольствием делал вид, что кричит правду с лобного места на всю Красную площадь.

– Рад, сказываешь? – переспросил шепотом Черкасский – он только и ждал от Романова такого признания. – Не чаял я, Никита Иваныч! А когда ты рад, зачем кричишь? Сядь на конь да скачи во Псков.

– Тс-с! – остановил в свою очередь Романов, хотя Черкасский сказал эти слова почти беззвучно. – Пошто мне ехать туда? – спросил он, еще понизив голос.

– Народ тебе верит. Ты для народа не чуж-чуженин, ты как… – Черкасский поискал слова и улыбнулся, – …как дедушка… Ты придешь без ратных людей, тебе ворота отворят, в город пустят, обрадуются тебе…

– А дальше чего? – осторожно спросил Никита Иванович.

– Дальше? Грамоты станешь писать по городам…

– А дальше чего? – тем же тоном спросил Романов.

– Чего дальше!.. – красноречиво развел руками Черкасский…

– Тс-с! – зашипел Романов. – Чего говоришь?! Голова тебе не мила!

Романов встал с места, взволнованно прошелся по палате и, словно случайно, выглянул за дверь, в соседний покой. Там никого не было. Он покраснел. На высоком старческом лбу надулись синие жилы, глаза налились кровью. Ему стало жарко. Боярин скинул ферязь и остался в шелковой рубахе по колена длиной. Он распахнул окно в сад, и в затхлый покой палаты ворвался весенний ветер и заиграл в седине бороды и в складках желтоватого шелка сорочки.

Романов вернулся к шахматам, но не мог играть. У него кружилась голова… Ему было уже шестьдесят лет, но он чувствовал себя совсем молодым: он скакал в седле, как молодой, пил вино, как молодой, с молодым пылом он ненавидел Морозова и Милославского и, как молодой, любил свою дворовую девушку, румяную, пышную Дашу… В юности ему не дали власти. Тогда многие говорили о том, что бояре боятся его ума и силы и посадили на трон неразумного отрока, чтобы самим управлять государством. Никита Иванович стал тогда добиваться народной любви: он принимал беглецов, раздавал деньги, дарил дома, платил чужие долги, заступался за осужденных… Но когда москвичи его полюбили, он обленился, отяжелел, и с него хватало той власти, какая была у него в руках. Но нынче с ним что-то стряслось еще, что взбаламутило ум и чувства: он захотел власти, захотел царства, которого не дали ему в юности…

Честолюбивый Черкасский снова его встревожил.

– Никита Иваныч, ты слово скажи, одно слово – и все стрельцы в Москве встанут. Ты слово скажи – казаки встанут, слово скажи – Казань, Астрахань… – нашептывал князь Яков, передвигая зеленые каменные фигуры с пятна на пятно…

Романов не отвечал.

Смеркалось.

В дальнем покое где-то хлопнула дверь, заскрипели половицы и послышались старческие шаги дворецкого.

– Боярин, дозволь сказать, – поклонился старик.

Никита Иванович кивнул. Старик подошел поближе и таинственно произнес:

– Гонец к тебе прискакал… с грамотой… – дворецкий осекся.

– От кого? – Романов вдруг вспыхнул: гонец не предвещал добра.

Грамота могла быть только от царя. Царь любил обличать в письмах того, с кем бывал в ссоре.

– Не смею сказать от кого, боярин, – ответил дворецкий.

Романов удивленно взглянул на старика.