Такая «тревога», правда, больше была похожа на осуществившуюся мечту. Чувствуя в иезуитах врагов русской церковной державы, Рафаил, как и Макарий, завидовал их уменью стоять над мирскими делами и утверждать верховенство церкви над светской властью вельмож, королей и купцов… Столкновенье лицом к лицу с этим сильным и хитрым врагом манило его.

Рафаил для выяснения этого дела потребовал привести Гаврилу, и двое стремянных стрельцов поскакали за ним на Снетогорское подворье. Спустя полчаса келейник Макария торопливо вошел в покой.

– Стрельцы воротились, владыко, – сказал он, кланяясь так, чтобы было непонятно, обращается ли он к Рафаилу, посланному Всероссийским собором, или к старшему чином Макарию.

– Где ж Гаврилка? Вели привести сюда.

– В тюрьме его нет. Народ пришел скопом, велел отпустить – и пустили Гаврилку…

– Кто велел отпустить?! – закричал Макарий, вскочив.

– Народ, владыко святый! С ружьем на тюрьму наскочили. Холопишко твой Иванка народу скоплял…

Тревожный вздох вырвался разом из грудей всех собравшихся.

– А где же тот скоп? – спросил Русинов.

В этот миг дверь отворилась, и запыхавшийся Левонтий Бочар вбежал в горницу, позабыв все обычаи.

– Лупят Невольку! – выпалил он.

– Где?! Кто?! – раздались восклицания.

– В Завеличье поймали великим скопом, с коня стащили да лупят на берегу… Гречин Абрам поскакал к стрельцам стара приказа – ворота занять.

Рафаил живо поднялся с места.

– С нами бог и святая сила его. Идемте в собор. Укажи, владыко, благовест учинить, как бы к службе церковной.

Рафаил осенился крестом. Бывшие в келье стали подходить под его благословение. Сам он принял благословение Макария, и все вышли.

Власьевские ворота были тотчас же заняты караулом старых стрельцов. Подошедшую из Завеличья толпу горожан не впустили в город.

– Владыка Рафаил обещал, что боярин с войском уйдет от стен, коли кончим мятеж, а вы сызнова начинать! Никого не впущу оружных, – сказал Тимофей Соснин, сам ставший в начальниках воротного караула.

После спора с толпой он, едва отворив ворота, стал впускать завеличенцев поодиночке, учиняя в воротах осмотр – не несут ли оружия…

Площадь у Троицкого собора наполнилась людьми. Церковные власти решили между собой, что Рыбницкая площадь, место мятежных скоплений и зарождения мятежа, не может служить для мирного божьего дела. За собором для охраны «властей» от толпы на случай стоял отряд старых стрельцов. Старые стрельцы и казаки разместились и в первых рядах толпы.

Стоя на паперти, Рафаил, обращаясь к народу, говорил о грехе нарушения присяги. Негодуя, он гневно кричал против измены Русской державе, клял латинцев и римского папу и грозился анафемой тем, кто зовет литовцев.

Черниговский протопоп Михаил, приехавший с Рафаилом в посольстве Собора, читал соборное послание ко Пскову.

Когда дошел он до слов о письмах к литовскому королю, посланных Земской избой и будто бы читанных даже у Рыбницкой башни, – народ взволновался…

– Враки! – крикнули из задних рядов.

– Собачья брехня!

– Заткнись, протопоп, не то сами заткнем!

– Все поклеп! Не писали такого листа! – раздавались в народе громкие возгласы.

– Пойдем, братцы, на Рыбницку площадь да там все рассудим! – крикнул старик посадский.

– Не станем креста целовать, коли враки в московской бумаге! – поддержал второй.

– Братцы, Осип Лисицын, новогородец, правду расскажет, как Новгород от мятежа унимали.

– Архимандрит новогородский Никон сговаривал там – так же вракал, как ныне у нас Рафаилка!

Выкрики, шум, споры заглушали чтение. Протопоп умолк.

– Пошли, братцы, на Рыбницку площадь! – крикнули в толпе еще раз.

– На Рыбницку пло-оща-адь! – подхватили вокруг, и толпа, повернувшись спинами к Рафаилу с Макарием и ко всему духовенству, потекла из Крома на привычное место собраний и сходов.

Народ отказался целовать крест на верность царю, потому что не хотел за собой признать вину, которой не было.

И на другой день и на третий день сходился народ толпами по площадям и улицам, и земские старосты вместе с московскими посланцами не могли никого уговорить к крестному целованию.

Гаврила, обиженный городом, не шел к народу. Михайла Мошницын теперь стоял во главе посадской бедноты я стрельцов новых приказов.

В город пробрался с попами Осип Лисицын, новгородец. Он рассказывал всем о том, как целовали крест новгородцы и как после крестного целования у них похватали всех вожаков, заковали и бросили их в тюрьму, хотя тот же боярин Иван Никитич Хованский божился и клялся, что «никакой жесточи над ними не учинит».

– И с нами так будет, коль мы им поверим да крест поцелуем, – говорил народу Мошницын. – Дадим укрепление между себя тогда царю крест целовать, когда боярин уйдет вместе с войском от стен городских…

На Рыбницкой площади не смел появиться никто из новых хозяев Всегородней избы. Они боялись большого скопления народа.

Михайла Мошницын рано с утра пошел к хлебнику. В белой холщовой рубахе, гладко причесанный, благообразный, хотя усталый и бледный, Гаврила сидел в горнице, рассказывая сказку сыну. Жена обняла его за плечи и умильно глядела ему в лицо, в то же время прижав к груди и качая девчурку. Двое средних возились тихонько на полу у стола. В доме Гаврилы было похоже на то, что он уезжал куда-то по торговым делам и вот возвратился… Он словно старался вознаградить любимых и близких за долгое время разлуки.

– Здоров, Левонтъич! – воскликнул, входя, Михайла.

– Здоров. Садись, гостем будешь, – ответил Гаврила небрежно.

Жена Гаврилы с испугом посмотрела на гостя, но хлебник спокойно заканчивал сказку, глядя в блестящие глазенки сына:

– «Пойду-ка по свету бродити. Коли глупей вас найду, то домой ворочусь, а глупей не найду, то не ждите!» Так и ушел Афоня искать, кто глупей, и доселе все ходит да ищет… – закончил хлебник.

– Все? – спросил сын.

– Так и ходит, – опять повторил Гаврила.

– Завиральна та басня! – воскликнул кузнец.

– А что не по нраву? – спокойно спросил его хлебник.