– И набаловал! – строго сказал кузнец.

– Хоть набаловал, так теперь уж поздно: окреп дубок. Попрямишь – и сломишь. Лучше пусть возрастет, как есть – свилеватым…

– Отецкая воля! – сказал в заключение кузнец. – Я не в корысть, а в дружбу… У меня самого девчонка – и та, гляди, волю взяла. Якунька – тот нет, а Аленка – что твой…

– Дай им бог легкой жизни! – ответил Истома.

Михайла взглянул на него испытующе. Он не сказал истоме о том, почему, несмотря на порядную запись на восемь лет, он не очень настаивает на возвращении Иванки в кузню. В первые дни Михайла думал его вернуть. Сделать это было легко: право было на его стороне, и он сумел бы сломить упорство мальчишки, но в первый же день, когда за столом зашла речь о беглеце, Аленка вступилась за него с нежданной горячностью, и на глазах ее даже блеснули слезы…

Кузнец запнулся на полуслове.

– Вот оно что! – значительно протянул он, с любопытством взглянув на свою непокорную дочь. И он решил, что лучшее средство рассеять опасную привязанность Аленки – это совсем забыть о беглом ученике.

«Как знать, нынче заступа, а завтра сбегут и к венцу!» – подумал он про себя и больше ни словом не поминал об Иванке…

Он понял, однако, что средство не помогает, узнав, что Аленка бывает у звонаря. Зная ее характер, Михайла не запретил ей ходить в семью Истомы. «Тайный плод слаще», – подумал он про себя и потому теперь, встретив Истому, все же предложил возвратить Иванку.

«Дай им бог легкой жизни!» – сказал звонарь.

И, словно испуганный соединением их даже и в мысли, кузнец вдруг резко его оборвал:

– Алену доброму мужу отдам, ей и станет житься, а твоему отколь легко житье?..

И долго сквозь кабацкий чад с удивлением глядел Истома вслед ушедшему кузнецу, не понимая смысла сказанных им слов.

В верховьях Великой ко Пскову сгоняли плотами кряжистый лес. Плоты целое лето стояли у берега на мочальных витых причалах. Опытная рыбачка, бабка Ариша, уча Иванку, где и как надо ловить рыбу, велела кидать приманку у самых плотов. Иванке случалось за целую ночь не наловить здесь даже ершей и плотвы на уху.

– Рыба к прикорму еще не обыкла, – утешала Иванку бабка, – и сам ты к рыбьим повадкам еще не обык.

И, веря опыту бабки, Иванка, хотя и бесприбыльно, все же продолжал ходить на одно место.

Закат был ветреный и рябил воду. Рыба уже играла вокруг плотов. Громкий всплеск раздался совсем рядом с Иванкой, словно кто-то сбросил тяжелый камень с плота, и по всей ширине реки побежали круги.

«Есть же такая рыба, а вот не идет!» – подумал Иванка. Ему пришел в мысли любимый рассказ бабки о том, как знакомец ее мужа разбогател, выловив однажды осетра… «И с того торговать пошел!» – неизменно заключала бабка этот случай, рассказанный тысячу раз.

Иванка встал, осмотрел, надежно ли укрыта сеть от постороннего взгляда. Чтобы ловить здесь рыбу, надо было платить откупщику, торговому гостю Ивану Устинову. Без откупа можно было ловить только удочкой, а не в сеть… Убедившись, что снасть незаметна, Иванка взял топорок и, закинув для вида две удочки, пошел за сучьем для костра.

Высокие облака розовели. В воздухе пахло прохладой. После жаркого дня бодрящая свежесть дышала вокруг.

«Вот словить бы мне экого осетра, чтоб с него торговать начать, да разжиться, да стать богату!.. – мечтал Иванка, топором отсекая сухие сучки можжевеля, росшего невдалеке от реки. – Бабку б тогда посадил на торгу. Выкупил бы Первушку, а там и к Михайле с поклоном: отдай, мол, дочь!..»

Иванка запнулся.

«А нет, не отдаст за меня Михайла Аленку!» – подумал он.

Варить и печь на костре было нечего, но Иванка любил лежать у костра до поры, пока не заснешь, следить за полетом искр, уносящихся к звездам, а когда останется только грудка тлеющих угольков, – накрыться отерханным зипуном, и тихо смежить глаза, и слушать шелест травы и мирное позванивание воды, чувствуя, как холодящий ветерок шевелит на темени волосы… С тех пор как он убежал из кузни и Якуня, боясь отца, не ходил уже с ним на рыбалку, Иванка привык к одиночеству по целым вечерам и ночам…

Огонь затрещал, побежав по смолистому сучью можжевеля, расстилая по ветру душистый ласкающий дым.

Иванка вспомнил про удочки и спустился к воде. Почти рядом с его удилищем в песок оказался воткнут еще один длинный прямой ореховый хлыст с волосяной леской. «Откуда взялся?» – удивился Иванка. Он оглянулся и увидел за кустом ивняка незнакомца, который, поставив в песок чернильницу и привалившись на локоть, что-то писал на бумаге.

«Когда же он пришел? – подумал Иванка, досадуя, что не сможет свободно вытаскивать сеть, если незваный сосед останется рядом. – Нет ему места иного по всей Великой!»

Опять скользнув взглядом по ряби воды, Иванка заметил, что поплавок соседской удочки тонет.

– Дядь, посмотри – клюет! – негромко окликнул Иванка рыболова.

Тот едва вскинул рассеянный взгляд на Иванку и, не взглянув на удочку, отвернулся, словно его здесь ничто не касалось…

«Пришел на чужое место, да еще и собой гордится!» – подумал Иванка. Но он не мог равнодушно наблюдать тонущий поплавок даже чужой удочки. Он сбежал к воде, выдернул леску чужака, снял рыбу и наживил червя. Тут Иванка вблизи разглядел незнакомца. Он был не стар, сероглаз, носил рыжеватую, на немецкий лад отпущенную бородку, одет был в простой серый сукман и обычный колпак. Он продолжал писать, хотя день склонялся к концу и светил только багряный отблеск зари.

Оттого что незнакомец молчал, у Иванки так и чесался язык, хотя начался клев и приходилось все время менять наживу.

«А может, он глуховат?» – подумал Иванка о незнакомце.

– Ты чего пишешь? – чтобы испытать, не глух ли сосед, громко спросил он.

– Помолчала б, кума, сарафан куплю! – неожиданно звучно и молодо произнес незнакомец. – Рыбки, что ли, испек бы, – заметил он, будто век был знаком с Иванкой. И, не глядя больше в его сторону, он продолжал писать.

– Холопа нашел для послуг! – проворчал раздраженный Иванка.

Он решил не обмолвиться больше ни словом с незваным соседом. Однако ему самому хотелось есть, и он сунул в горячую золу несколько рыбок…